Телепортация

Стоя пред ликом икон, он думал: о чем же ему просить благословления? Хотя бы и просто так. Чего он хочет, в чем нуждается?.. Стоял и слушал тишину внутри себя, глядя, как поворачивается мир. Он вращался вокруг своей оси, проходившей где-то внутри и сквозь него, через неведомые или забытые, или не известные доселе части души. И эта ось-струна звенела, напряженная до предела под тяжестью пустоты.

И был полумрак, разбавленный неверным светом из высоких окон. Где-то вверху клубилось нарисованное небо, оттуда взирали апостолы – без упрека, но и без радости. И пахло сладко-таинственно, как пахло в давно забытом, ушедшем и похороненном, казалось, детстве, со всеми его горестями и обидами, мечтами и едким чувством ревности, пыльной пустотой собственного бессилия. Перед обстоятельствами, перед собственным незнанием. Перед взрослыми, чужими и близкими. Да, близкими. Особенно больно ведь ранят те, кто ближе и роднее. Именно от них не достает тепла и ласкового слова: торопливый поцелуй мимо, куда попадут губы, рассеянно перекрестит, ступай…

Все оттуда, из поры детской и отроческой. Ма…

И сжал горло комок, глаза защипало и замглило, комок стал камнем, больно царапая горло, потом тяжело и нехотя скатился назад, бухнул в глубину, и тяжелое нервное эхо стрельнуло в сердце.

Было горько и пусто. Будто он проводил славного старинного приятеля в дальний путь, сулящий и радости и горести, а сам остался. Глотая пыль, поднятую машиной, что вот-вот превратится в неразличимую точку, стоял, не в силах сдвинуться, зная, что завтра не наступит. И он бессильно застрял в сегодня, которое постепенно скатывается во вчера.

И так будет всегда.

Всегда. Всегда?..

«Господи, – взмолился он, – вразуми мя грешного… Прости и дай немного мудрости своей. Все, что нужно сделать мне самому, я сделаю, укрепи меня на этом пути и дай пройти его. Помоги мне в том, что самому мне не под силу. И прости меня.

Прости».

Слова эти были рождены не мозгом, не сердцем. Они вылетели откуда-то из самой середины, он чувствовал, как они выходят и рождаются, уловимые не слухом, но чувством.

Слова выпорхнули из него и потянулись вверх, и он поднял за ними глаза.

И в этот самый миг тонкий солнечный луч, прорвавшись через редуты непогоды, прошел насквозь арочное стекло, там, вверху, где раньше были хоры, и напоил светом сотканный из восково-ладанного запаха полумрак-полусвет Храма.

Никто не заметил Чуда.

Только согбенная годами старушка прошаркала мимо, собирая огарки. Зыркнула недовольно и сердито пробурчала про нынешнюю молодежь, которая настолько погрязла в мракобесии современного мира, что «даже в церковь приходит и лыбится чему-то. А крестятся все через одного неправильно. И девки ихние приходят без косынок и в… брюках. И телефоны эти свои не выключают. Ай, да чего там говорить…»

А он ничего и никого не видел и не слышал. Просто настал упоительно долгий миг, когда ему все стало ясно. И до того все оказалось просто… Что, ей-ей, хотелось смеяться просто оттого, что хорошо. Забыв о том, сколько ему лет, где он находится… Просто потому, что на душе, на один-единственный миг стало ясно. Светло. Хорошо. Чудо, как хорошо.

Один-единственный миг, пока не навалилась тяжелая туча своим пасмурным брюхом, пока не стало все обычным, плоским и безразличным, весь мир был светом, прозрачно-золотым, настоящим и добрым.

Полумрак остался, но окутался сиянием, будто горькой мудростью: самое темное место под пламенем свечи, в нашем мире от темноты никуда не деться. Для того и нужен свет, чтобы преодолевать ее. И для того и нужна тьма, чтобы ценить свет… И это ощущение, это знание хотя и сулило горести и потери, однако же давало силы их пережить и победить.

А потом все вернулось на круги своя и стало почти прежним.

Почти – потому что ему хотелось улыбнуться. Просто так. И он улыбался краешками губ, чуть заметно, для себя. Потому что, уходя, он уносил в себе частицу этого света. Внутри больше не было пустоты, и где-то там сидело лучистое зерно осенившего его Знания. Словами выразить его было нельзя. Это просто было. Было в нем. И струна, та самая, что натужно стонала басовитым отзвуком и готова была лопнуть, чтобы невесомая тяжесть души ухнула куда-то в ледяное небытие… Эта самая струна теперь пела. Негромко и солнечно.

И было хорошо.

А снаружи ждала суетливая жизнь, и небо, запахнутое облаками, делало вид, что знать не знает и ведать не ведает, что такое солнце. Надсаженной глоткой тоннелей сипело метро, с ревом глотая составы, шептала и кричала многоликая толпа, окуная то в миазмы, то в ароматы. И никто-никто в большом городе не знал о прозрачной и тонкой золотой струне, что пела у него внутри все время, пока он спускался и поднимался по заплеванным ступеням, толкался в душной подземной пустоте. Пока, наконец, страна механического Аида не выплюнула его наружу, туда, где кипел барахольно-богемный Арбат.