Тело помнит все. Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть

Со временем образы и яркие воспоминания стали приходить реже, однако наибольшее улучшение состояло в том, что участники смогли составить единую картину и последовательность событий. К моменту проведения исследования 85 процентов из них могли рассказать связанную историю, у которой было начало, середина и конец. Лишь несколько из них по-прежнему не могли вспомнить некоторые важные подробности. Мы обратили внимание, что наиболее обрывочными были рассказы у тех пятерых, которые, по их словам, пережили насилие в детстве – их воспоминания по-прежнему приходили к ним в виде образов, физических ощущений и сильных эмоций.

По сути, наше исследование подтвердило наличие двойной системы памяти, описанной Жане вместе с коллегами из Сальпетриера более чем за сто лет до этого.

Травматические воспоминания в корне отличаются от тех историй, которые мы рассказываем о прошлом. Они диссоциированы: отдельные ощущения, которые поступили в мозг в момент травмы, не складываются должным образом в единую историю, часть автобиографической памяти.

Пожалуй, самым важным результатом нашего исследования стало то, что полное воспоминание о травме со всеми связанными с ней чувствами необязательно приводит, как заявляли в 1893 году Брейер и Фрейд, к ее разрешению. Наше исследование не подтвердило идею о том, что язык способен заменить действия. Большинство из наших участников могли рассказать связанную историю, одновременно с этим ощущая связанную с ней боль, однако их продолжали преследовать невыносимые зрительные образы и физические ощущения. Исследования эффективности современной экспозиционной терапии – основы когнитивно-поведенческой терапии – дают такие же неутешительные результаты: у большинства пациентов, прошедших курс лечения такой терапией, продолжают наблюдаться тяжелые симптомы ПТСР спустя три месяца после его окончания (27). Как мы с вами убедимся, возможность выразить случившееся словами способна преобразить человека, однако это не всегда помогает устранить яркие болезненные воспоминания, улучшить концентрацию или способствовать большей вовлеченности в собственную жизнь и снижению чрезмерной чувствительности к разочарованиям и обидам.

Услышать пациента

Никому не хочется вспоминать пережитую психологическую травму. В этом плане общество в целом мало отличается от самих жертв. Нам всем хочется жить в безопасном, контролируемом и предсказуемом мире, а жертвы ужасных событий напоминают нам о том, что это не всегда так. Чтобы понять психологическую травму, нам необходимо переступить через наше естественное нежелание сталкиваться с этой правдой и вырабатывать в себе смелость выслушивать слова жертв.

В своей книге «Свидетельства холокоста: Руины памяти» (1991) Лоуренс Лангер рассказывает про свою работу в видеоархиве Фортунофф при Йельском университете: «Слушая рассказы жертв холокоста, мы воссоздаем мозаику свидетельств, которые постоянно растворяются в бездонных слоях незавершенности (28). Мы ломаем голову над началом истории, которая никогда не будет законченной, сталкиваясь с рассказами запинающихся очевидцев, которые зачастую сводятся к подавленному молчанию, вызванному невыносимым копанием в глубинах памяти». Как сказал один из таких очевидцев: «Если вас там не было, то вам будет сложно описать и объяснить, каково это было. То, как ведет себя человек под сильнейшим стрессом – это одно, а вот выразить это словами кому-то, кто никогда не сталкивался с подобной степенью жестокости, кажется несбыточной фантазией».

Другая жертва, Шарлотта Дельбо, описала свое двойственное существование после Освенцима:

«В лагере была не я, это был не тот человек, который сидит сейчас напротив вас. Нет, это кажется слишком невероятным. И все, что случилось с этим моим другим «Я», которое было в Освенциме, не волнует меня нынешнюю, не беспокоит меня, настолько отличаются глубокие и общие воспоминания… Без этого разделения я бы не смогла вернуться к жизни» (29).

Она говорит, что даже у слов имеется двойное значение: «В противном случае человек [из лагеря], которого неделями мучила жажда, никогда не сможет сказать: «Я умираю от жажды, давай заварим чай». Жажда [после войны] снова стала обычным словом. С другой стороны, когда мне снится жажда, которую я испытывала в Биркенау [место, где в Освенциме уничтожали людей], то я вижу себя такой, какой была тогда – измученной, лишенной рассудка, еле стоящей на ногах» (30).