Тело помнит все. Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть

То, как Хелен с помощью Энн Салливан открыла для себя язык, отражает суть отношений между психотерапевтом и пациентом, которая состоит в поиске слов там, где их раньше не было, с дальнейшей целью поделиться с другим человеком своими самыми глубокими чувствами и своей самой глубокой болью. Это одно из самых глубоких переживаний, которые может испытать человек, и этот резонанс, позволяющий обнаружить, произнести и услышать прежде невысказанные слова, является ключом к исправлению созданного травмой чувства изоляции – особенно если другие люди в нашей жизни игнорировали или заставляли нас молчать. Полноценное общение – прямая противоположность психологической травмы.

Самопознание или история о прошлом? Двойственная система восприятия

На деле, однако, любой, кто начинает посещать психотерапевта, практически сразу же сталкивается с ограничениями, которые создает для нас язык. Так происходит и с моим собственным психоанализом. Хотя я говорю свободно и могу рассказать интересные истории, я быстро осознал, насколько тяжело глубоко ощущать свои чувства, одновременно делиться ими с кем-то другим. Когда я устанавливал контакт с самыми сокровенными, болезненными или обескураживающими моментами своей жизни, передо мной зачастую вставал выбор: я мог либо сосредоточиться на повторном мысленном переживании сцен из прошлого, позволив себе почувствовать то, что я чувствовал тогда, либо мог последовательно и логично изложить воспоминания своему психоаналитику. Выбирая второй вариант, я быстро терял контакт со своим «Я» и становился сосредоточенным на его мнении о том, что я ему рассказывал. При малейшем намеке на сомнение или осуждение с его стороны я тут же закрывался, переключая свое внимание на то, чтобы вновь добиться его одобрения.

С тех пор неврологические исследования показали, что у нас имеются две отдельные формы самовосприятия: одна отслеживает наше «Я» сквозь время, а другая воспринимает наше «Я» в настоящем.

Первая – наше автобиографическое «Я» – связывает между собой наши переживания, объединяя их в последовательную историю. В основе этой системы лежит язык. Наши истории меняются по мере того, как мы их рассказываем, так как меняется наше восприятие их, и мы учитываем новую поступающую информацию.

Другая система – самовосприятие в текущий момент – основана главным образом на физических ощущениях, однако если мы чувствуем себя в безопасности и нас не торопят, мы можем подобрать слова, чтобы выразить и эти ощущения. Эти две формы осознания расположены в разных частях мозга, которые практически не связаны между собой (10). Только система, отвечающая за самосознание, которая расположена в медиальной префронтальной коре, способна оказывать влияние на эмоциональный мозг.

В терапевтических группах для ветеранов, собрания которых я раньше устраивал, мне иногда доводилось наблюдать совместную работу этих двух систем. Эти солдаты рассказывали ужасные истории про смерти и разрушения, однако я обратил внимание, что их тело при этом зачастую излучает чувство гордости и принадлежности к группе. Аналогично многие пациенты рассказывают мне про счастливые семьи, в которых они выросли, в то время как их тело сутулится, а голос звучит напряженным и зажатым. Одна система создает историю, предназначенную для общественности, и если мы рассказываем эту историю достаточно часто, то сами начинаем верить, что в ней и заключена вся правда. Вместе с тем вторая система регистрирует другую правду: то, как мы воспринимаем ситуацию глубоко в душе. Именно к этой второй системе и нужно достучаться, подружиться и примириться с ней.

Совсем недавно в моей университетской больнице вместе с группой клинических ординаторов, проходящих практику в психиатрии, мы опросили молодую девушку с височной эпилепсией, которая проходила обследование после попытки самоубийства. Ординаторы задавали ей стандартные вопросы про ее симптомы, принимаемые ею лекарства, ее возраст в момент постановки диагноза, а также про причины, подтолкнувшие ее попытаться покончить с собой. Она отвечала сухо и без эмоций: диагноз ей поставили в пять лет. Она потеряла работу; она знала, что не справлялась с ней; она чувствовала себя никчемной. По какой-то причине один из ординаторов спросил, подвергалась ли она сексуальному насилию. Этот вопрос меня удивил: она ничего не говорила про какие-либо проблемы в личной жизни, я стал подозревать, что этот врач преследовал какие-то собственные интересы[52].

Как бы то ни было, история, рассказанная пациенткой, не объясняла, почему она так расклеилась после потери работы. Тогда я спросил у нее, каково было маленькой девочке узнать, что с ее мозгом что-то не так. Это заставило ее покопаться в себе, так как у нее не было готового ответа на этот вопрос.