Тем более что жизнь короткая такая…

А возвращаясь назад, скажу, что на долгие годы моим главным и основным собутыльником в газете стал Лев Николаевич Токарев, работавший в отделе зарубежной литературы. Лёва Токарев, с которым я познакомился не в университете, хотя он учился в аспирантуре в то время, когда я был студентом, а в Комитете по кинематографии, когда он приходил туда к моему коллеге Саше Мулярчику. Кстати, с ними двумя я однажды оказался в квартире Веры Марецкой, чей зять Дима Шестаков учился вместе с ними в аспирантуре и куда (забыл по случаю какого торжества) пришёл Ростислав Плятт, с роскошными цветами и с ходу начавший сокрушаться по поводу того, что не удалось ему купить торт в магазине внизу (Марецкая жила направо от Тверского бульвара, на улице Горького, в доме, где располагалась кондитерская). «Я им так и сказал, – бархатисто и жизнерадостно рокотал Плятт, – Ни х… себе, уже и тортов в стране не стало!»

Лёва безукоризненно владел французским языком, по-моему, знал все его диалекты. А уж об идиомах и говорить нечего. Он читал французские романы, любил их пересказывать, любил в разговоре вставлять французские поговорки или цитировать наизусть французских мыслителей. Мне нравилось слушать его французскую речь, которую он тотчас же переводил на русский, и охотно объяснял особенности её произношения. Изредка к нему обращались из издательств: Лёва оперативно откликался на предложения перевести рассказ для избранных произведений какого-нибудь писателя, редко его переводы появлялись в «Литературной России», ещё реже у нас. «Что ты хочешь? – объяснял он мне. – Переводы в руках у мафии. А я волк-одиночка».

Пройдёт много лет, когда на потребу так называемым новым русским будет затеяно издание стотомного Дюма в красных сафьяновых переплётах. К изданию сперва привлекут, а потом сделают за него ответственным Льва Токарева. Его незаурядное дарование окажется хотя бы частично востребованным.

А тогда он нередко переводил для себя. Как говорится, в стол. Он умудрялся читать и писать, распивая в своём кабинете водку или портвейн со мной и Сашей Рыбаковым, о котором я здесь уже говорил, – добродушным толстяком цыганистого вида, сыном известного писателя.

Саша работал замом ответственного секретаря журнала «Советский Союз» на улице Москвина, но большую часть времени проводил у нас на Цветном то в моей, то в токаревской комнате, время от времени названивая к себе в редакцию и озабоченно спрашивая, как там идут дела. «Ситуация под контролем», – всякий раз удовлетворённо констатировал он, кладя трубку. Весёлый, остроумный, он был под завязку набит анекдотами и байками, легко сходился с приходящими ко мне или к Токареву людьми, охотно бегал за выпивкой, когда она у нас кончалась.

Однажды, возвращаясь к нам из магазина, он оказался в лифте вместе с Чаковским, которого знал с детства. Не учуять винного запаха Чаковский не мог. На правах старого знакомого он стал отечески журить Сашу. «Александр Борисович, – проникновенно сказал Рыбаков, – у Вас не найдётся двадцатки до завтра?» Чаковский оторопел, но деньги дал. А Рыбаков ему их назавтра отдал. «И что он тебе сказал?» – спросили мы его. «Повёл носом, – смеясь, ответил Саша, – и спросил: “Опять? С самого утра?”» – «А ты что на это?» «У каждого, – говорю, – своя работа!»

Сейчас подобные рассказы могут показаться легендарными: как можно пить и работать, писать и пить, пить и редактировать чужие материалы? Но недаром в то время был популярен анекдот о «них» и «нас»: «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят». Не знавшая безработицы страна не знала, чем на работе занять своих граждан. Разбухшие штаты укрепляли уверенность в том, что незаменимых людей у нас нет. Ну напился ты до поросячьего визга. Ну упал мордой на стол. Невелико преступление! Тебя и подменят и прикроют.

Особенно лютовали международные обозреватели. Помню, заходим мы с Токаревым в винный магазин и видим Николая Николаевича Паисова, аккуратно засовывающего в портфель штук пять бутылок. «Пятница, – объясняет нам Паисов. – Надо запасаться на выходные».

Писал Паисов исключительно под псевдонимами. Радовался оккупации Чехословакии, злорадствовал по поводу убийства израильских спортсменов на Олимпиаде, поучал или обличал бывшего нашего западного друга, ставшего нашим недругом. И зверски пил.

Решил я как-то сбежать с открытого партийного собрания. Но на лестнице четвёртого этажа сталкиваюсь с парторгом редакции Олегом Николаевичем Прудковым. «Собрание-то открытое, – говорит он мне укоризненно. – Куда же Вы уходите? Пойдёмте, пойдёмте!»

Поднимаемся вместе. Навстречу в плаще и с портфелем Паисов. «Красухин, – говорит ему Прудков, – не коммунист, и то идёт на собрание. А Вы, Николай Николаевич, коммунист! Как же Вам не стыдно?» Дикими глазами посмотрел на него Паисов, но пошёл с нами.

Пришли в зал. Я сел в последнем ряду, чтобы удрать, если подвернётся удобный повод. Паисов в плаще и с портфелем сел передо мной. Портфель он поставил на пол.