Тем более что жизнь короткая такая…

– И не считаешь газету своим родным домом? – удивился Удальцов.

Я усмехнулся, вспомнив, как они терзали наш отдел, и ответил:

– В газете не осталось ничего, что было бы мне дорого.

Я очень удивился, когда через несколько дней на остановке трамвая в Протопоповском переулке подошёл ко мне Кривицкий. Он жил неподалёку, но ездил на персональной машине, и пути наши с ним не скрещивались.

– Почему Вы всё-таки не пришли тогда ко мне? – спросил он.

– А для чего?

– Вместе бы придумали, как выйти из сложившейся ситуации.

– Думать надо было тому, кто знал, как она сложится, – сказал я. – А после драки, как известно, кулаками не машут.

– Вы просто обиделись, что Вас не ввели в редколлегию, – констатировал Кривицкий.

– Напротив, я благодарен Аркадию, что он мне этого не предложил. Если у меня и были перед кем-то в газете обязательства, так только перед Золотусским, которому я обещал дождаться его возвращения. Но делать это становилось всё труднее. Вы освободили меня от этих обязательств. Теперь я могу заниматься своей газетой и преподавать.

– Вы не откажетесь пожать мне руку? – спросил Кривицкий.

– Конечно, не откажусь, – сказал я.

– Всех Вам благ! – пожелал Кривицкий, крепко пожимая мне руку. Я поблагодарил.

Часть четырнадцатая

1

Мне пятьдесят четыре года. Я давно уже не работаю на Высших литературных курсах. О каком же преподавании я говорил Кривицкому, расставаясь с ним?

Дело в том, что я защитил докторскую диссертацию, и мой оппонент Валентин Иванович Коровин, заведующий кафедрой Московского педагогического государственного университета, позвал меня работать у него профессором на полставки. И поначалу мне это понравилось.

Настолько, что я перешёл в штат университета. По-моему, я здесь рассказывал, что у Симы Соловейчика я работал по договору. Так что, уйдя из «Литературки», я получил на руки свою трудовую книжку. Её и отдал в отдел кадров университета.

А уже через полтора года получил из ВАКа аттестат профессора.

Что нравилось мне в университете? Его студенты. Очень много живых, заинтересованных в моём предмете. Именно тогда у меня появились аспиранты. Тогда они и защищались. Причём писали диссертации с удовольствием.

Да что диссертации! Какие прекрасные курсовые работы. Особенно не на нашем филологическом, а на славянском и западно-европейском факультете, где я тоже читал русскую литературу. Курсовые брали по сопоставительным темам: «Гейне и Блок», «Байрон и Пушкин». Я их печатал у себя в «Литературе».

Некогда, когда только появилась газета Соловейчика «Первое сентября», он наделил нас, главных редакторов её предметных приложений, правом покупать материал у авторов, как это было прежде в дооктябрьской России: вам нравится статья, ну и купите её сразу, а напечатаете, когда сможете. Многие удивились такой немыслимой прежде практике, прибежали со статьями: «Подходит? И что? Могу получить деньги?» Сима посмеивался. И платил щедро. Всем – и сотрудникам, и авторам.

Правда, через некоторое время оплачивать принятые к печати статьи пришлось прекратить: выяснилось, что этим мы нарушаем какие-то законы. Что ж, Симон Львович подчинился: нельзя так нельзя. Но платили мы за статьи по-прежнему больше, чем другие издания.

Первое время я, как уже писал, совмещал своё редакторство с работой в «Литгазете». «Сколько за этот материал ты платишь в “Литературке”?» – спрашивал Сима. «А знают ли там, сколько за такой же ты платишь в “Литературе”?» И удовлетворённо хмыкал, услышав, что не только знают, но поражены: «Вот так-то!»

Галопирующая инфляция отражалась и на нашем издании. Мы остановились и не выпускали свои приложения несколько месяцев. Но зарплату при этом получали неизменно. «Работайте, – говорил всем Симон Львович, – собирайте и отбирайте материалы. Мы обязательно найдём выход. Мы будем выпускать газеты даже из подполья!»

И через некоторое время издание возобновилось! Как изделие фирмы Соловейчика. Боже, с каким трепетным восторгом относился он к этому своему изделию. Как он его любил! «Ты мог себе представить раньше, – спрашивал он, – что у тебя будет своя собственная газета, что ты будешь в ней печататься, сколько хочешь, и печатать, кого хочешь? Мне, еврею, такое и в сладком сне не снилось!» Мне, разумеется, тоже.

И я создавал её, свою газету, так сказать, от логотипа до последней страницы, на которой печатал кроссворд и «Литературный календарь». Надо отдать должное составителям Сергею Дмитренко и его жене Ларисе Мезенцевой: их календарь информировал читателей не только о датах рождения или смерти. Но и о том, что такого-то числа (допустим) Толстой записал в своём дневнике такую фразу, а такого-то (к примеру) Достоевский пишет жене о том-то. Календарь привёл Симу в восторг. «Отдай его мне», – просил он. Но Мезенцева соглашалась на это только при условии, если Соловейчик зачислит её в штат «Первого сентября». Подчиняться чужим требованиям Симон Львович не любил, и невероятно популярный у наших читателей календарь остался у нас.