Тем, кто хочет знать

К л а р а. Прием населения уже закончен… Хотя ты права: надо бы песню советских композиторов, а не такое старорежимное.

Н и н а. Старорежимное? Вечное. Это строки Тютчева. (Взволнованно.) «Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь, — и то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь!»

К л а р а. Ой, Нина, вижу, и в тебе загорелись штатские настроения, да? Понятное дело: ведь берлинский гарнизон — хенде хох! А тут еще эта сирень! Напрочь победила запах гари… Эх, жаль, платьица нету!

Н и н а. Я одно тащу с собой. Еще из-под Можайска.

К л а р а. Дай хоть примерить!

Н и н а (оживилась). Слушай, а не нарядиться ли мне сегодня?

К л а р а. Офицеру? Ратоян не разрешит.

Н и н а. Почему? Я ведь только в шесть вечера. Пойду в нем к Бранденбургским воротам.

К л а р а (всматривается в нее). Ой, Нина, какая ты сейчас… привлекательная! (Подозрительно.) И платье надеть хочешь… Можно подумать, на свиданье собираешься.

Н и н а (озорно). Вполне можно.

К л а р а. Вот видишь, и Героя-женатика тоже забыла! А тогда, на шоссе, я подумала, ты без него зачахнешь… Ах, Нина, это только в театре любовь вечная. Перед самой войной я постановку видела. Про любовь. Называлась «Сильна, как смерть». Преувеличение, да?

Н и н а. Преуменьшение. Как жизнь. Сильна, как жизнь.

К л а р а. Опять занеслась! Вернешься домой — и сегодняшнего… кому хочешь в платье показаться, тоже забудешь… Он из артистов, да?..

Нина молчит.

Везучая ты! Я заведую борщом для берлинских детей, а тебя Ратоян поставил артистами и фильмами заведовать!.. Я заметила, как утром на тебя поглядывал певец из московской бригады. Брюнетик такой. Почему-то одну тебя поздравил с падением Берлина!

Н и н а. И не поверил мне брюнетик, что на фронте я была счастливой. Смотрит на меня насмешливо: и чего она, дура, болтает, разве можно быть счастливой рядом со смертью?

К л а р а (вдумчиво). А ведь можно, Нина. Можно. Я бы ему так объяснила. Кругом хорошие люди были. И старались, чтобы я почувствовала, что нужна фронту, пользу приношу… Чего глядишь? Глупости говорю?

Н и н а. Хорошо говоришь. Умница! Мы ведь с тобой вышли в жизнь, когда… жизнь была в затемнении. И все же на фронте, среди пожаров и крови, разглядели много светлого, честного, прямого. И сами, наверно, стали чище сердцем…

К л а р а. А какими хорошие люди станут дома? В мирной жизни?

Н и н а (горячо). Еще душевней, еще прямей! Увидишь!

К л а р а. Дай бог!.. Знаешь, с кем бы мне хотелось встретиться? Помнишь комбата Лозового? Ты не думай, ничего у нас не было — мне такие мрачные не по вкусу. Но до злости хочется, чтобы он увидел меня при всех медалях. Пусть вспомнит, что сказал про меня Ратояну. Никогда не забуду! «Судя по рапорту военфельдшера, Клара Студенкина недостойна фронта, она не записала в своем сердце, что обязана вызволить своих сверстниц из фашистской каторги». И так горько, горько вздохнул…

Входит  Р а т о я н.

Р а т о я н. Вот вы где, Гаранина. Звонили из парткомиссии. Вызывают на девятнадцать тридцать… Что, неподходящее время?

Н и н а. Нет, ничего…

К л а р а. Ей, товарищ полковник, к восемнадцати ноль-ноль до зарезу нужно к Бранденбургским воротам!

Р а т о я н. Успеет — там рукой подать… (Хочет уйти.) Да, вот еще что… Я, конечно, в поэзии — не очень, но вот…

(Достает вырезку.) Поэт-фронтовик написал. Может, покажешь московским чтецам…

Н и н а (читает). «Пускай ханжи внушают людям, будто любовь к сердцам крадется под луной… (Взволнованно.) Она, как жизнь, она как свет, как утро, равно идет над миром и войной!»[2]. (Уже от себя.) Равно идет над миром и войной…

Музыка.

З а т е м н е н и е.

КАРТИНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Через час. Берлинская улица. С развалин дома свисает белье, превращенное в белые флаги. Проходят  К о р е ш к о в  и  Д а л и е в  с автоматами. Нарукавные повязки «Комендатура».

Д а л и е в (увидел немецкую надпись на стене). У меня уже в глазах сабантуй от ихней пропаганды! Что написано?

К о р е ш к о в. Нина сказала: «Берлин остается немецким!»

Д а л и е в. Конечно, немецким. Но не фашистским… А Лавренко уже расписался на рейхстаге. И Ерикеев.

К о р е ш к о в. И нам, Ахмед, надо.

Д а л и е в. Я так напишу: «Гитлер хотел в Москву, а я, Далиев, пришел от Москвы в гитлеровский Берлин».

Идет  Д е д у н о в, несет небольшой ящичек. Увидев Корешкова и Далиева, останавливается.

Д е д у н о в. Привет отставным разведчикам!

К о р е ш к о в. От такого слышу.

Д а л и е в. Зачем смеетесь? Полковник Ратоян сказал: нам, комендантским, сейчас в Берлине труднее всех.