Темные воды

Эти творческие порывы мучили Сергея с юности. Стихи давались ему легко, он был признанным «датским» поэтом, кропая вирши ко всем праздникам и юбилеям. Сергей умел так имитировать стиль любого поэта от Пушкина до Маяковского, что друзья просто дивовались. Никола пришел в восторг, прочитав как-то идеальный по форме сонет, сочиненный другом за пять минут. Да, импровизатор, талантливый имитатор, лишенный собственного стиля. Сергей прекрасно это понимал.

К тому же в нем очень сильно было развито предчувствие грозящей опасности, гораздо сильнее, чем у сестры. Сергей не всегда осознавал, что именно заставляет его вдруг отменять поездку или сворачивать в другой переулок, но потом становилось ясно, что это было не зря. Он очень хорошо понимал, когда нужно промолчать, когда отойти в сторону, куда не следует соваться и в чем не стоит участвовать, подобно сказочному персонажу, он ловко скользил между струями идеологического дождя, постепенно становившегося все гуще. В нем, как и в сестре, не было никакой революционной романтики, а в последние годы отчим вел с ними весьма откровенные разговоры, никак не способствовавшие укреплению энтузиазма.

В поэзии Сергей тоже чувствовал скрытую угрозу: писать как какой-нибудь Демьян Бедный, он не хотел, а как Мандельштам или Заболоцкий – не осмеливался. Да и не уверен был, что сможет. Совсем недавно прочтя строки, написанные Борисом Пастернаком в начале 1930-х годов, Сергей невольно усмехнулся: «Напрасно в дни великого совета, где высшей страсти отданы места, оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста» – он сам думал тогда точно так же. Но Пастернак в отличие от него стихи все-таки писал.

Сергей вспомнил себя тогдашнего – такого осторожного, такого предусмотрительного и тем не менее все-таки попавшего в мясорубку Гулага. Теперь-то он понимал, что тот юный Сережа просто не знал, о чем писать – ни в стихах, ни в прозе. Душа еще спала, и друг Никола частенько дразнил его, перефразируя строчки Сергея Третьякова: «У тебя румянец тунеядца и вязаный шарф до ушей. И вечно ты хочешь смеяться над серьезью речных голышей!» Да, таким он и был: «мечтатель, фантазер, лентяй-завистник». И эти стихи Миши Кульчицкого, давнего знакомца по Литературному институту, куда он и сам хотел было поступать, но раздумал, – и эти стихи, написанные в 1942 году, тоже были про него, про Сергея!

Почти никого не осталось из прежних друзей – бывших студентов Литинститута, ИФЛИ, Театрального училища… Время собрало свою кровавую жатву. А он выжил! Так, может, затем и выжил, чтобы рассказать? За тех, кто никогда уже не сможет? За Мишу Кульчицкого, за Ромчика, за Черного Лиса – Илью Лисянского…

Точно, так он и назовет главного героя – Илья! Илья Лисневский! Только он будет Белым Лисом – тонкий намек на его собственное прозвище: Седой. И Сергей вывел на верхней строчке: «Темный путь Белого Лиса». Посмотрел – и зачеркнул. Не сказку же он собирается писать! Ладно, название можно придумать и потом… «Илья Лисневский», – написал он на следующей строчке. Или лучше «Лисовский»? Подумал, покатал на языке оба имени… Закрыл тетрадь и раздраженно швырнул ее в ящик – нет, опять сегодня не дастся!

Он сознавал, что раздражение вызвано давешним разговором с Лизой – и почему он вдруг так вспылил? Неужели потому, что девушка решительно его отвергла? Почувствовал себя оскорбленным? Какая-то фитюлька, к тому же явно влюбленная, и нате вам! Но Сергею тут же стало стыдно, и раздражение сменилось привычной вечерней тоской. Теперь-то ему казалось, что семейный союз с Лизой – совсем неплохая идея. «Ну, не люблю я Лизу, и что? – думал Сергей. – Поженились бы, детей завели… Чем плохо? Вон, Ольга своего Мишука тоже не сильно любит, а живут же…»