Темный карнавал

А то, что перед тобой сейчас, – это больше, чем смерть. Летняя ночь тащит тебя за собой вброд куда-то в глубину времени, в звезды и теплую вечность – словно возвращая тебе заново смысл всего, что ты уже успел почувствовать, увидеть или услышать в своей жизни…

Вы с мамой сходите с тротуара и по утоптанной тропинке шагаете к краю оврага. Когда-то она была посыпана галькой, но теперь заросла сорняками. Сверчки гремят здесь так, что своим барабанным хором[46], наверное, уже перебудили всех мертвецов. Ты послушно идешь следом за своей храброй, высокой и красивой мамой. Она – спасительница вселенной. Ты чувствуешь себя храбрым только от того, что она идет впереди. Ты почти не отстаешь от нее, а если отстаешь, то тут же догоняешь.

Вы подходите все ближе и ближе и наконец останавливаетесь на самом краю цивилизации.

Овраг.

Вот оно где – здесь, внизу, в черной яме, заросшей джунглями. Все зло, с которым тебе суждено когда-либо столкнуться. И которое тебе никогда не понять. Все то, что ты еще даже не знаешь как называется. Потом узнаешь, когда вырастешь, и будешь называть все своими именами. И произносить все эти бессмысленные слоги, придуманные для описания ожидающего тебя небытия. Здесь, внизу, в сгущающейся черноте, в зарослях деревьев и свисающих лиан, живет запах разложения. Здесь, в этом месте, все заканчивается – и цивилизация, и разум. И происходит победа вселенского зла.

Вдруг ты понимаешь, что ты одинок. Вы оба одиноки – и ты, и твоя мама. У нее дрожит рука.

У нее дрожит рука.

Это разрушает твою веру в собственный личный мир. Мама дрожит… Почему? Она тоже не уверена в себе? Ведь она же больше тебя, и сильнее, и умнее? Неужели она тоже чувствует эту неуловимую угрозу, этот прощупывающий темноту, крадущийся по самому дну злой умысел? Получается, что все это взросление не дает человеку никакой силы? И никакого утешения? И значит, никуда в этой жизни не спрятаться? И цитадель плоти не настолько крепка, чтобы противостоять злобным когтям ночи? Волны сомнения захлестывают тебя с головой. В горле вновь поселяется мороженое (а также в желудке, и в позвоночнике, и в конечностях). И ты прямо в один миг холодеешь, как ветер, прилетевший из прошлого декабря.

Ты понимаешь, что, оказывается, это все люди – такие. Что у каждого человека есть только он сам. Один-единственный. Одна единица общества, и ей всегда страшно. Так же страшно, как стоять сейчас вот здесь. Ну, будешь ты кричать, звать на помощь – разве это тебя спасет?

Ты так близко к оврагу, что пока твой крик куда-то долетит, пока его кто-то услышит и бросится тебя искать, может уже столько всего случиться.

Просто накатит чернота, быстренько тебя поглотит, и в один жутко леденящий душу миг все будет кончено. Еще до наступления рассвета. До того, как полицейские начнут прощупывать с фонариками затоптанную твоими следами тропинку. До того, как люди, дрожа всем мозгом, зашуршат по гальке к тебе на помощь. Даже если они сейчас в четырехстах метрах отсюда и уж точно могли бы помочь, черному приливу хватит и трех секунд, чтобы отнять у тебя все твои восемь лет жизни, и тогда…

Ты дрожишь всем телом, и тебя сокрушает острый приступ одиночества. Мама – такая же одинокая. Сейчас ее не защищает ни святость брака, ни любовь семьи, ни Конституция Соединенных Штатов, ни городская полиция. Ей некуда обратиться – только к своему сердцу, но там она не найдет ничего, кроме неукротимого отвращения и страха. Это тот случай, когда у каждого своя, личная проблема, которая требует личного решения. Ты должен признать, что ты одинок, и жить с этим дальше.

Пытаясь проглотить комок в горле, ты крепче цепляешься за мать. Господи, не дай ей умереть, ну пожалуйста. Не делай ничего с нами. Через час отец вернется из ложи, и если дома никого не будет…

Мама ступает по тропинке дальше и заходит в дремучие заросли.

– Мама, нет… – У тебя дрожит голос. – Со Скипом все в порядке. Со Скипом все в порядке. С ним ничего… С ним все в порядке.

– Вечно он туда таскается… – У мамы какой-то неестественно высокий голос. – Сколько раз ему говорила – не ходи, не ходи. Нет, эти дрянные мальчишки все равно здесь ходят. Вот так однажды спустится сюда – и больше уже не выйдет…

И больше уже не выйдет. Ты думаешь сразу про все. Про бомжей. Преступников. Про темноту. Несчастный случай. А больше всего – про смерть.

Один во всей вселенной.

Таких городишек в мире целые миллионы, и во всех глухо, темно и тоскливо. И кто-то (прямо сейчас) точно так же дрожит и не может ничего понять. И в тростниках воют минорные скрипки – они там вместо музыки. И тени вместо фонарей. И тоска. И огромное, нескончаемое одиночество. И темные сырые овраги, где по ночам творится настоящий ужас. И со всех сторон тебя подстерегает людоед по имени Смерть, угрожая всему: здравому смыслу, браку, детям, счастью…

Высокий мамин голос прорезает темноту.

– Скип! Скиппер! – зовет она. – Скип! Скиппер!

Внезапно вы оба понимаете, что что-то не так. Что-то изменилось. Вы прислушиваетесь – и понимаете, что именно. Сверчки больше не стрекочут.

Полная тишина.