Тень жары

Но это уже без меня. Я буду спать на верхней полке, и железная дорога будет раскачивать и тащить мой сон за северо-запад и доставит его до пункта назначения, а проводница – "Прибываем! Прибываем! Белье сдавать! За чай платить!" - вытряхнет меня из сновидения на свежий воздух; в этом воздухе будет едва-едва слышаться запах моря, и еще будет накрывать этот город с головой мерный металлический гул: дан-н-н! – похоже, какой-то гигантский молот стучит в корабельный борт на судоремонтном заводе, и корабль ритмично стонет на выдохе – как будто ему вгоняют кулак под дых.

Этот проект... Он был не бартер и не лизинг, не клиринг и не трансферт... и не черт его знает что еще.

ФРАХТ – вот что это было.

5

Едва-едва, легким, прозрачным мазком запаха моря выписан этот город; он тает в автомобильных выхлопах, запахах камня, металла, солярки, и мерно гудит над крышами домов: дан-н-н, дан-н-н.

Мне приходилось тут бывать раньше – проездом, бегом-кувырком, но запах и голос я запомнил. И они пока живы.

Добрую половину дня я проболтался у проходной порта – и без толку.

"Капитан Горбунов" в рейсе...

Когда будет обратно? А черт его знает, спроси в пароходстве.

В пароходство я не пошел, двинулся в пивную. Если хочешь до чего-то дознаться, то следует направляться не в инстанции, а в пивную; здесь – в гомоне, раскачивающемся под низким потолком, в пивных запахах, в тугих аккордах упругой пивной струи – хранится, как в памяти компьютера, вся мало-мальски значительная информация о происходившем, происходящем в округе и даже о том, что пока не случилось, но обязательно случится.

Я смутно помнил эту пивнуху, зарывшуюся в землю, скатившуюся в подвальное, закругленное плавными сводами помещение в старой части города, но ничего прежнего на старом месте не нашел; ни привычного гула, ни оживления, ни букета из дюжины пенных пивных цветов на каждом столе. Пять человек, разбросанных по углам, ссутуливались над пятью кружками – сдавленные, согнутые подземной тишиной.

Цены, цены...

Я взял кружку и бутерброд с рыбкой – цены в самом деле тяжелы. Народ этих тяжестей снести не может: он перестал сюда ходить, чтобы галдеть, вспоминать, прорицать.

Причаливать к пустому столу не было смысла – я поискал глазами: кто из пятерых? Выбрал преклонного возраста человека в тяжелом черном бушлате. Почему его?

Сам не знаю. У него была заячья губа. Глупо брать в качестве ориентира заячью губу, но почему-то именно эта уродливая губа сигналила мне знаком надежды.

Это оказался ложный маяк. Заячьегубый был крайне необщителен. Что это у вас тут запустение такое!.. Да уж. Народу прежде набивалось – жизнь! Да уж. А теперь

вот цены... Уж это да!

Никакие больше слова под заячьей губой не квартировали.

"Капитан Горбунов"? Да уж.

– Что – да уж?

Была какая-то с ним история. Несколько лет назад. Он не помнит.

Он мочит рот в пиве и ничего не желает помнить. Присмотревшись, я понял, что уродство, полоснувшее рот, – не врожденное, а благоприобретенное: это был чудовищный шрам. Я прикинул мощность удара, способного вот так расколоть человеку рот, и мне стало не по себе.

– Ты вот что, парень... Ты у пана Марека повызнай. Он знает.

– Что за пан Марек?

– Пан Марек-то? Так он – пан Марек.

"Пан Марек – пан Марек" – очень содержательный тезис.

– Он про наши морские дела все знает,  – пояснил собеседник; больше он ничего не говорил, погрузился в созерцание жиденькой пены, паутиной осевшей на стенках кружки.

Хорошо, хоть ориентир есть: тут недалеко, за угол, там арка, ходи под арку, в ней дверь, а за дверью в арке – пан Марек.

Я допил пиво и пошел туда, "за угол".

Человек живет в арке? Как это – в арке? А подъезд?

Тем не менее, все оказалось именно так, как говорил собеседник: низкая подворотня, заманивающая свет улицы во мрак внутреннего двора, чтобы там растоптать, сгноить, вмять в свалку, пенящуюся у глухой каменной стены. В арке – дверь. Заперто. Звонка нет.

Он откликнулся на стук, дверь заскрипела.

– Цо пан хцэт? Пан до Марека?

До Марека, до Марека, пан хцэт потолковать. Поразмувляты. Пшепрашем, довидзенья.

Похоже, это все, что мне памятно из польского.

– Прошу пана...

Мы взобрались по крутой лестнице. Пан Марек сильно хромал. Правая нога, огромная, бесформенная, была закована в ортопедический ботинок.

– Прошу пана...

Я шагнул в комнату; мне показалось, что я ввалился в какой-то кунсткамерный мир. Кто-то изъял из морского музея один из тесных уютных зальчиков и замуровал его в этом доме прямо над аркой. Много книг. Морские пейзажи. Осколки корабельной жизни: рында, компас, штурвал и масса еще каких-то предметов, название и назначение которых я не знал.

В левом углу высоким, подпирающим потолок стеллажом отгорожен закуток, приютивший стол, две лавки, железную койку, идеально застеленную солдатским одеялом, узкий вещевой шкафчик – наверное, именно так выглядит фрагмент обычного судового кубрика; хозяин гостеприимным жестом пригласил за стол.

Я присел, дернул лавку, понуждая ее придвинуться ближе к столу, – лавка не шелохнулась, как будто пустила глубокие корни в пол. Пан Марек усмехнулся – снисходительно, доброжелательно: