Теория бесконечных обезьян

– Да точно, точно. И у меня даже есть… ну, хорошие новости.

Женя рассказывает про Шухарина и результаты расследования – медленно, полусонно и сбивчиво. Слышит удивленное, ожидаемое: «Даже не думал, что это сработает», и неожиданное: «А вообще ты просто молодец, что сделал это». Кисть болит, ноет просто невыносимо. Немного болит и спина: непонятно, затекла от долгого чтения или…

– Женя. – Под защитой дальнего угла, стола и дивана; под защитой всеобщей увлеченности десертами чужая рука ненадолго, ровно на три секунды, приобнимает, и боль в пояснице сворачивается умиротворенным кошачьим комком. – Ты очень неважно выглядишь. Случилось что-то еще? Я могу тебе помочь?

За соседним столом молодая мелированная мама взяла рыжему сыну клубничную корзиночку. Пацан приступил к делу обстоятельно: ухватил пирожное двумя руками, как огромный бургер; хрустнул песочной основой; довольно разрезал ледоколом «Нос» крем и ягоды; зажмурился… теперь вот кусает пирожное уже в третий раз, осыпая все вокруг крошками и возбужденно ерзая. Мама снимает его для инстаграмной сториз. В Женином горле – склизкая тошнота. Но с этим можно жить.

– Не-а. Уже ничего. Или пока ничего. Как посмотреть.

Уже, потому что светопреставление с полетами и витринами – морок, просто морок, как и неслучившаяся клубная интрижка, приправленная Пушкиным. Почему-то крутится в голове, как он в ту ночь танцевал. По ощущениям напоминало то ли поединок, то ли попытку призвать Великого Ворона, или кто там указывает путь ленапе, яна и чероки? Что-то внутри ведь кипело так, будто вот-вот разорвет грудь, будто вот-вот превратится и в крик, уже вполне настоящий… И тут, дыша туманами, выруливает Натали. Бр-р.

Пока, потому что она спросила: «…хочешь, расскажу, как умрет какой-нибудь другой интересный герой твоей истории? Нет. Нет, не тот самый…» Не тот самый – значит, интуиция не подвела и просто так все не решится. Нужно готовиться. Но не сейчас. Время точно еще есть. Обои и сестра, обои и сестра, благослови вас Бог.

Женя делает глоток кофе; его движение повторяют. Видеть в стакане для латте латте – оказывается, здорово. Когда он улыбается, ему слабо улыбаются в ответ, и транквилизатор наконец действует. Женя опять смотрит на уплетающего мерзостный десерт ребенка и уже без ощущения пытки подмигивает его маме. В ответ – неловкий, согревающий, живой смех. Все нормально. Мир снова нормален. А вот изображать нормальность самому уже необязательно. Отвернувшись от немадонны с немладенцем, Женя понижает голос:

– Может, поедем к вам? Можно и на все выходные… – И, помедлив, решившись, он добавляет. Пора: – Я больше не могу так. Не могу, понимаете? И не хочу.

«Не хочу как Варя, которую разница в возрасте тоже ничуть не испугала. И тем более не хочу как все эти сраные борцы с собой и своей сутью… Мы-то тут при чем? Нас не суть волнует, а только окружающая реальность».

– Не хочу, чтобы в итоге оказалось, что у нас очень, очень мало времени.

Под защитой угла, стола и созвездия десертов сжать чужую руку можно, никого не смутив. И ответное пожатие крепкое до судороги.

– Хочешь отдать мне все свое?..

– Хочу.

«И знаю: это будет равнозначный обмен».

Евгений Джинсов однажды, еще на первом курсе, твердо решил, что таблетки – не для него, слишком грозные букеты побочных эффектов. Он много думает, поэтому ему нельзя. Он много пишет, поэтому ему нельзя. Он решает много проблем, своих и чужих, для которых голова нужна чистая во всех смыслах, поэтому ему нельзя. И он достаточно разобрался с собой, понял, что он – это он, и понял, что это значит. Вот поэтому ему и не нужно.

Но некоторые транквилизаторы нужны всем. Те, которые люди.

* * *

…Они говорили часто, о разном – как будто ничего особенного, выбивающегося, лишнего. Жене так и казалось: когда он снова и снова выдумывал заковыристые вопросы; когда профессор подцепил простуду и он принес ему кофе прямо на лекцию; когда через несколько дней заехал домой и, помимо бумаг из деканата, завез коньяк с кумкватами, на которые спустил последние остатки стипендии… Когда впервые задержался в этой квартире из-за внезапного сильного ливня; когда они ужинали вместе – странным сочетанием пельменей и чая с этим самым коньяком. И говорили-то вроде о ерунде: о том, есть ли у профессора забавные прозвища на потоке; о котах; совсем немного – о более сложном, о семье и книгах. А будто ходили по оголенным проводам.

– Они меня не переваривают. – Это о родителях. – Не ненавидят, именно не переваривают, иногда кажется, что это даже хуже.

– Что вы имеете в виду?..

– Да просто любое мое действие, выбор – хрен знает, с какого возраста, лет с десяти, наверное, – люто их бесит. Вот прям неважно, что это: школьный дневник, штаны, тема для сочинения, институт, хобби… Ничего. Никогда. Не. Сейчас отстали, сеструху воспитывают, у нее самые цветочки, пятнадцать лет. Но по мне тоже пройтись успели. С друзьями, с профессией, с мечтой…