Теория выигрыша

Одинаковые пятиэтажные кирпичные здания, похожие на жилые дома-хрущевки. Самый бедный вариант московской гостиницы. Никаких отельных опознавательных знаков – сплошное разочарование для туристов. Впрочем, если смотреть из нынешних «гуглов», корпуса даже и неплохие. Теплые комнаты, деревянные кровати, шкафы и тумбочки, красная ковровая дорожка на полу, при каждой комнате – туалет с ванной. Только мест в комнатах многовато – по четыре, даже по пять, поэтому соседями оказываются чужие люди. Не знаем, как сейчас, но в те времена это никого не удивляло – так было и в санаториях на отдыхе. Не очень удобно: можно было подцепить храпящего и потом весь отпуск мучиться. Но если это не возмущало тех, кто в санатории – порой единственном санатории за всю жизнь, – то тем более не возмущало командировочных. Им даже было интересно, они знакомились и потом переписывались.

Нет, ни соседство чужих людей, ни строжайшая пропускная система не расстраивали постояльцев. Расстраивало другое – полное отсутствие шика. Приезжим хотелось столицы, а столица должна быть следующей: шумные проспекты, стальные балки в холле, горящие буквы над входом, ну и ресторан, конечно. Такой, как в «Мимино» – большой и разгульный.

В смысле этого шика греческая гостиница казалась совсем никудышной. Ни одного пункта из списка.

Большинство приезжих даже не догадывались, что один пункт все-таки был. Ресторан в гостинице имелся, только его очень трудно было заметить. Подвал какой-то, а не ресторан, и назывался соответствующе – «Погребок». Туристов из греческих корпусов здесь не привечали – почти всегда за стеклом висела бумажка с надписью «Мест нет». Люди, тем не менее, входили и выходили регулярно. Из приоткрытой двери пахло шашлыком.

С товароведом «Погребка» Верка познакомилась на овощной базе – закупали друг за другом, да и разговорились о делах-проблемах. Оказалось, соседи. Молодой парень кавказской наружности разговаривал вежливо, без особого интереса, но во время разговора очень по-мужски, оценивающе глядел: Верка подумала, что такая у него привычка. И что оценил он ее невысоко. Это Верку не удивило, ресторанных парней она уже повидала, знала, какие у них девки: длинноногие, в песцовых шубах, красавицы писаные, да и те не задерживаются. Знала и то, что у парней имеются жены, даже у молодых. Эти скромные, из богатых семей. Но не красавицы писаные. «И чего оценивал-то?» – мысленно удивилась она, глядя парню в спину. Насчет нее и оценивать-то было нечего: вся на виду. Широкая кость, волосы с начесом, как у Мокеевой, на ступнях уже косточка нарастает. Обычная баба, для замужества – так она себя определяла в мировой иерархии.

Удивилась, да и забыла, а на следующий день к ней в кабинет осторожно постучали.

На улице стояло лето, самый жаркий московский месяц – июль. Боженька еще не пописал в речку, и Верка каждое воскресенье купалась в Серебряном Бору. Лиду она пристроила в детский лагерь – хороший лагерь, блатной, хоть и со вшами, как потом выяснилось, – так что можно было плавать допоздна. Это стало новым удовольствием, доселе неизведанным, Верка предалась ему с восторженностью неофита. Потом, конечно, будут в ее жизни и моря, и даже однажды покажется, что с морем ничто сравниться не может: это такая будет морская страсть, бурная, мощная, обжигающая кожу до костей. Ну, все это переживали, море – это море, чего тут рассусоливать… И то лето в Серебряном Бору на какое-то время отступит, даже забудется, чтобы потом, много лет спустя вернуться любовью-воспоминанием, такой же нежной и щемящей, как любовь-открытие. Это уж она потом заново переживет, теперь уже мысленно, как медленно сгущается темнота с каждым новым выныриванием, и какая она несерьезная, эта темнота – почти прозрачная, особенно в начале лета, и светлые звезды в ней почти не видны… И как однажды она вынырнет, и увидит, что идет густой снег. И даже засмеется тихонечко, оттого что вот, идет снег, а ей не холодно голой. И от этого смеха прояснится в глазах, и она увидит, что это летит мотыль: ослепительно белый, стремительный, обреченно шепчущийся.

…И туман, бредущий по воде, и тонкий звон комаров, и страшно чернеющая коряга, и безмолвные ленты водорослей. Но главное, конечно, этот запах – запах пресной воды, который не крошится, как запах моря, а расстилается по телу пленкой.

…И оставляет после себя такую легкость, какую можно сравнить только с легкостью души, отлетающей от тела…

В общем, в свой обеденный перерыв Верка сидела в кабинете и изнывала от жары. На столе у нее стоял, конечно, маленький пузатый вентилятор – наследство от предыдущего директора (а он его вспоминал в своей израильской жаре! Ох, как вспоминал!) – но хоть вентилятор и работал честно, Верка тосковала по ночным купаниям… Эх…

Верка в тот июль даже не обедала: аппетита не было.

В дверь постучали.

– Войдите, – приказала Верка. И добавила: – Ты, Коля, даже не надейся, я тебя не прощу. Я терпела три месяца, ты ни разу трезвый не пришел. Все, хватит.

– Да, – сказал вошедший в кабинет человек. – Суровая вы девушка.