Терра

Она была пьяная, но только чуть-чуть. В самый раз, чтобы расчувствоваться. Не могла позволить себе расплакаться, на морозе это больно.

Моя мать не была образцовой, а есть девчонки, которые сказали бы, что она не заслуживала ребенка. Но я любил ее, и она всегда была честной со мной.

Она могла дать мне только любовь, и этого мне досталось. Кем бы я был без нее? Может, и отцом своим.

Ребенок, он как калейдоскоп, он – разбитые образы его родителей, кусочки, тревожные звоночки.

Она смотрела на меня и говорила:

– Я бы хотела увезти тебя на край света.

Тогда я не понимал, почему она это говорит. Мы, в конце концов, и так были уж крайнее некуда. Была б Земля плоская – в космос бы провалились.

Мама смотрела на меня сияющими глазами, мяла в руках полиэтиленовый пакетик, рвала его на кусочки.

– Тебе плохо? Дурно тебе? – спросил я на украинском, я уже знал, что если хочу получить настоящий ответ, то и обращаться к ней надо на языке ее детства.

– Нет, – ответила она. – Просто думаю о том, каким ты вырастешь. Это такое чудо, что ты станешь взрослым мальчиком. Мужчиной. Как папа.

Уж тогда мне не очень-то хотелось становиться как пахнущий водкой отец, жутковатый, с немигающим взглядом.

– Братик мне сказал, что все растут, чтобы делать других детей.

– У них все проще. Человек растет, чтобы узнавать новое о мире. Когда мы заводим детей, мы узнаем что-то новое о других, о себе.

Она была очень разговорчивой, очень мудрой. Спешила со мной чем-то поделиться, какую-то дать основу, какой-то фундамент всего.

Мама торопилась.

– Замерз? Домой пойдем?

– Не знаю, не хочу домой. Мне гулять нравится.

Ущипнула за щечку, посмеялась.

А теперь она умерла, а я совсем взрослый стал. Во сне я это хорошо осознавал.

– Столько всего тебе показать хочу. Знаешь, какой город я хочу увидеть?

– Какой?

– Париж.

– А это где?

– Во Франции.

– А это где?

– Далеко-далеко.

Далеко-далеко мне тоже хотелось увидеть.

– Берлин, – говорила она. – Лондон. Рим. Столько волшебных и чудесных мест. Пока ты маленький, мы должны все с тобой увидеть. Хотя бы на картинках.

Ой, сколько же дней оставалось до смерти ее? Тридцать, сорок? Может, сама кинулась, конечно, но сколько у нее было планов. И все-таки чувствовала ведь. Не знала, нет, но тревога ею уже овладела.

– Боречка, а папу ты любишь?

– Ну. Не знаю. Наверное.

Крысенок, ребенок, котенок, щенок – он всякого любит. Ему бы ласки да еды, он тебе к кому хочешь привяжется. Вроде бы все просто, я всегда ждал отца, он привозил из Норильска вкусности, которых в Снежногорске не сыскать.

И все же я чувствовал себя обманутым, обиженным. Я думал, что заслуживаю его любви, а оказалось – нет. А почему я так думал? Из беспамятства еще идет, из младенчества.

– Ты его люби.

– Не буду его любить, он мне голову оторвет.

– Нет, Боречка, не в этом дело. А в том, чтобы выручать друг друга, в том, чтобы помогать друг другу. Мы тебя по большой любви родили, мы тебя любим.

Все это казалось мне тогда таким неуемно слащавым, сентиментальным. И во сне-воспоминании тоже, хотя я и понимал намного больше обо всем: о разговорчивой маме, о своем отце, о смерти и о любви.

Ну чего ты несешь, я думал, вот он тебе пропишет, будешь с синяком ходить и о любви говорить?

Я ей не верил, я на нее даже злился. Я понимал ее так же мало, как когда подслушивал ее разговоры с бабушкой. Помню, как мама бабушке говорила всякое такое, что теперь уже ничего не значит.

«Да слушай, ма, Светка же из тех, кому хуй из-за угла покажи, и она залетит».

«Ничего не хочу слышать про ваучеры больше!»

«Да мне сегодня снился гроб с зерном. Это к чему вообще? Посмотри-ка в соннике».

«Как Боречка? Маленький, хорошенький пасючок. Фото Виталька обещал выслать вам завтра…»

Это все были взрослые разговоры, мне тогда мало что было понятно. И во сне я тоже мало что понимал про мамку и про ее короткую жизнь. Мне казалось, я снова такой маленький и такой глупый.

– Ну ладно, я понял про выручать, про помогать. Пошли на качельки теперь.

Она засмеялась и сказала:

– Ничего ты не понял, но ты поймешь. Ты самый умный мальчик на земле.

А потом вода зажурчала и унесла мою мамку с собой. Я проснулся взрослым, среди ночи и судорожно стал искать ее.

Не было, не пришла. Но что-то она такое со мной сделала этим сном-воспоминанием, сном-и-воспоминанием. Больше мне пользы от нее было, чем от «Тайленола», и ото всех на свете таблеток, и ото всех сиропов в мире.

Глава 12. Неволя

Папкин троюродный брат, Васька, сел в тюрячку за разбой, еще ментов каких-то пострелял. Так он об этом досадливо говорил, словно комара случайно убил, а это же живые люди. Кому как, а мне ментов было жалко, каждый человек в смерти открывается беззащитно, печально, а кого не жалко-то?

Ой, наполнись-ка сочувствием ко всем земным людям, ну хоть слегка, и сразу увидишь, как оно все плохо на самом деле обстоит. Наберись жалости на каждую песчиночку на пляже, и станешь мудрым, как Будда.