Терра

А потом, достав купюру, поглядев на нее, вдруг добавил:

– На сотню баксов. Из крутого рестика. Как короли будем есть.

– Да ты чего? На шестерых этого не хватит, чтобы обожраться. Так, на один зуб.

И мы, вместо того чтобы готовиться к приходу гостей, перерыли весь дом в поисках денег, нашли пятьсот долларов у отца в старом пиджаке.

– Вот это дело!

– Обожремся. Думаешь, если заказать алкашку, прокатит?

– Да прокатит, им плевать, к тому же тебе семнадцать. Это почти восемнадцать. А это почти двадцать один.

Начиналось все, как мой шестнадцатый день рожденья, который я провел вместе с Мэрвином, и только с ним. Эдит тогда уехала в Вену с отцом, а с ребятами мы тусили отдельно, не в сам день рожденья. Пятнадцать мне стукнуло, наоборот, вместе с Эдит, Мэрвин тогда спал как убитый.

А тут все мои друзья, и разом. Господи боже мой, да я волновался.

Открыли, значит, папин ноутбук, стали искать, где чего покруче, в итоге заказали суши из рестика в Западном Голливуде. Как-то он так назывался по-японски, «Нобу», что ли, или «Набу». Да не так важно, главное, что счет у нас вышел огроменный, на пятьсот семьдесят баксов.

Мы заказали все десерты, фирменный Лос-Анджелесский сет и отдельно все, что туда не входило. Ну и алкашку. Голос мой подозрений ни у кого не вызвал, я надеялся сойти за двадцатилетнего и при встрече.

Пришли ребята. Марина подарила мне книжку эстонского писателя, Энна Ветемаа, называлась она «Лист Мебиуса».

– Прикольная очень. Я еще из детдомовской библиотеки ее с собой забрала. Перечитывала раз тридцать.

– Мне тогда ее вернуть потом?

– Не-а, ты чего? Я ее наизусть знаю.

Андрейка принес бухло, какую-то бормотуху из винного магазина. Алесь подарил мне значок с советским флагом.

– Ого, Америка и Союз брендировала.

– Это – символ нашей дружбы.

– Ну, точно. Отец будет мной гордиться, он мне пятьсот баксов простит.

– Пятьсот баксов?

– Погляди на них, они на столе.

– Охереть просто.

Вот это было верное слово.

Мы сразу стали пить: за мое здоровье, за наше счастье, за все хорошие вещи в мире, как взрослые. Было так тепло и уютно, я чувствовал себя дома, хотя и был от него в жуткой дали.

Нам повезло, курьером оказался мекс с хреновым английским, так что документов он у нас не просил, и нам всего перепало. Суши были потрясающие, невероятно изысканная еда, нежная и причудливая. Ребятки с улицы орудовали палочками гораздо лучше меня и, как выяснилось позже, лучше богатенькой Эдит.

– Дешевая жратва в Чайна-тауне учит тебя не только отличать хорошую свинину от порченой, – сказал Андрейка.

– А я думал, что ты от рождения отличаешь хорошую свинину от порченой.

Так мы смеялись, такие вкусные и удивительные штуки ели, так громко слушали музыку. Пили виски с колой из пластиковых стаканчиков, как на студенческих вечеринках, за ними сгонял Мэрвин, пока мы ждали нашу еду.

Я был уже жутко пьяный и совершенно (ну или почти) сытый к тому моменту, когда пришла Эдит. На ней было строгое платье, застегнутое под горло, она то и дело поправляла очки.

– Не думаю, что буду очень уж разговорчивой, – сказала она.

– Это ничего, может, ты не поймешь и половины того, что мы говорим.

– Для меня это скорее хорошо или скорее плохо?

Я очень волновался за то, как пройдет знакомство ребят с Эдит, даже в лингвистическом плане, но все вышло очень естественно, почти сразу все перешли с нашей причудливой смеси славянских языков на английский, пусть и не слишком хороший.

Эдит подарила мне MP3-плеер, красненький такой, с блестящими боками, маленький-маленький, но память у него была по моим меркам почти бесконечной.

Пару часов мы в нем всячески копались, скачивали разное музло с папиного компа, и это позволило Эдит влиться в компанию, она все нам показывала и объясняла. Не сказать, чтобы Эдит легко влетала в любую компанию, но все-таки она вписалась. Бухала много и бесчувственно, это помогло, я думаю.

От суши и роллов все время хотелось пить.

– Это все рис и соленый соус, – говорил Алесь, открывая очередную бутылку колы. – Из-за этого, я думаю.

Я вспомнил и как жил с ребятками здесь, в отцовской квартире, и почему-то совсем уже далекую жизнь с мамкой – до того все было просто и прикольно. Порылись в доме, нашли отцовскую камеру (он любил такие игрушки, хотя и почти не пользовался ими), стали снимать фильм про себя.

От освещения вся картинка лоснилась.

– Привет, меня зовут Марина. Мне семнадцать, и я люблю трехцветное мороженое. Моя любимая картина – «Сирень». Это Врубель. Мои родители много пьют, наверное, уже умерли, но у меня были классные дед и бабка. Они тоже умерли. Дедушка был моряком, а бабушка – медсестрой. Они меня очень любили и всегда баловали. Если бы они не умерли, я бы жила в Питере. В Питере я помню дворы, сумерки. Бабушка часто водила меня в театр. А с дедушкой мы строили игрушечные корабли. Он меня учил: вот мачта, вот киль, вот бушприт, вот гафель. Большинство этих слов пришло из немецкого.

Тут Мэрвин резко развернулся, направил взгляд камеры на бухую Эдит, та задумчиво кивнула.

– Да-да, – ответила она на немецком, и все засмеялись.

Марина дернула камеру на себя: