Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

Имя поэта было на слуху у обывателей обеих столиц, о чём и сообщал ему Нащокин 2 сентября: «Ну, Александр Сергеевич, измучился на твой счёт; не писал к тебе так долго, боясь удостовериться о смерти твоей. Вот что две недели говорили в Москве, что ты умер — жена осталась беременна, и так далее — но я не вслушивался в подробности, не хотелось мне услыхать что-нибудь правдоподобного, одним словом я очень беспокоился, — но ты жив, узнал я от клобного[112] повара, к которому писал твой, что всё благополучно, и потому решаюсь писать. Но и теперь прошу мне ответить, как можно скорее. Прощай, Александр Сергеевич, будь жив и здоров».

Образ жизни Нащокина оставлял желать лучшего. Он много играл в карты и нередко проигрывал, «в случае же большого выигрыша жил по широкой русско-барской натуре, и где только требовалась — делал добро, помогал бедным и давал взаймы просящим — никогда не требуя отдачи и довольствуясь только добровольным возвращением. У него чуть не ежедневно собиралось разнообразное общество: франты, цыгане, литераторы, актёры, купцы, подрядчики» (актер Н. И. Куликов).

О безалаберном образе жизни приятеля писал и Пушкин: «Здесь мне скучно. Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идёт. С утра до вечера у него разные народы, игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыгане, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поёт, пляшет. Угла нет свободного» (10, 397).

После женитьбы Павел Воинович осел основательно в приходе Старого Пимена в доме госпожи Ивановой (Воротниковский переулок, 12). В середине 1830-х годов здание это выглядело несколько иначе, чем сейчас: над центральной частью первого этажа, выстроенного из кирпича, был расположен деревянный мезонин в три окна. Дом занимал большую площадь и был достаточно поместительным. Для хозяйственных нужд использовался полуподвал. Пушкин, бывая у Нащокиных, занимал комнату в верхнем этаже рядом с кабинетом хозяина. П. И. Бартенев, записывая рассказы Павла Воиновича и его супруги, отмечал:

— Нащокин и жена его с восторгом вспоминали о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора. Они вспоминают, как любил он домоседничать, проводил целые часы на диване между ними; как они учили его играть в вист и как просиживали за вистом по целым дням. Любя тихую домашнюю жизнь, Пушкин неохотно принимал приглашения, неохотно ездил на так называемые литературные вечера.

Поэт ценил в Нащокине дар рассказчика. Многое значили для него нащокинские похвалы, советы и подсказки. Это Павел Воинович поведал Александру Сергеевичу историю, которая легла в основу «Домика в Коломне», и рассказал о судьбе белорусского дворянина Островского, разорённого соседом и ставшего разбойником (прототипом Дубровского). Самого Нащокина Пушкин намеревался изобразить в романе «Русский Пелам». Находясь в Москве, поэт почти в каждом письме жене упоминал о своём друге.

4 мая 1836 года. «Я остановился у Нащокина. Квартира у него щегольская, жена очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали бог знает о чём».

6 мая 1836 года. «Вот уж три дня как я в Москве, и всё ещё ничего не сделал: архива не видал, с книгопродавцами не сторговался, всех визитов не отдал. Что прикажешь делать? Нащокин встаёт поздно, я с ним забалтываюсь — глядь, обедать пора, а там ужинать, а там спать — и день прошёл. Нащокин здесь одна моя отрада. Но он спит до полудня, а вечером едет в клаб, где играет до света».

Прожигатель жизни, неисправимый картёжник, спустивший не одно состояние, мот, швырявший деньги направо и налево, Нащокин тем не менее был чрезвычайно начитанным человеком, хорошо знал западную и русскую литературу, постоянно общался с артистами, художниками и композиторами, любил всё изящное и отличался тонким вкусом. П. И. Бартенев, встречавшийся с Павлом Воиновичем, говорил:

— Нащокин с умилением, чуть не со слезами вспоминает о дружбе, которую он имел с Пушкиным. Он уверен, что такой близости Пушкин не имел более ни с кем, уверен также, что ни тогда, ни теперь не понимают и не понимали, до какой степени была высока душа у Пушкина. Говорит, что Пушкин любил и ещё более уважал его, следовал его советам, как советам человека больше него опытного в житейском деле. Горько пеняет он на себя, что, будучи так близок к великому человеку, он не помнил каждого слова его.