Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

Но всё прошло! — остыла в сердце кровь.В их наготе я ныне вижуИ свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,И мрачный опыт ненавижу…Везде ярем, секира иль венец,Везде злодей иль малодушный,А человек везде тиран иль льстец,Иль предрассудков раб послушный.

На содержании этого послания отразилась политическая обстановка начала 1820-х годов: поражение национально-освободительных движений в Западной Европе, подавление восстания Семёновского полка в Петербурге и разгром очага кишинёвских вольнодумцев. Всё говорило о торжестве реакции в России и за её пределами. Сказались, конечно, и переживания Пушкина за друга. А Раевский писал ему и его окружению:

Итак, я здесь… за стражей я…Дойдут ли звуки из темницыМоей расстроенной цевницыТуда, где вы, мои друзья?Ещё в полусвободной долеДар Гебы пьёте вы, а яУтратил жизни цвет в неволе,И меркнет здесь заря моя!

Раевского обвиняли в пропаганде конституционного правления, свободы и равенства; в похвалам восстанию Семёновского полка в Петербурге; в дружеском обращении с нижними чинами и объяснении им слова «тиранство»; в подготовке солдат к побегу за Днестр, пограничную реку России; в критике действий командира корпуса генерала И. В. Сабанеева. 23 марта 1823 года судьи подписали сентенцию (приговор): «Майора Раевского лишить живота». Сабанеев предложил более приемлемый вариант: ссылка в Соловецкий монастырь или удаление со службы с отдачей под строгий полицейский надзор.

Раевский весьма аргументированно опротестовал сентенцию корпусного суда, и решение о его судьбе было передано в Петербург. В большом стихотворении «К друзьям в Кишинёве» Владимир Федосеевич так описал судебное разбирательство:

Грозил мне смертным приговором«По воле царской» трибунал.«По воле царской?» — я сказал,И дал ответ понятным взором.И этот чёрный трибуналИскал не правды обнаженной,Он двух свидетелей искалИ их нашёл в толпе презренной.Напрасно голос громовой

Мне верной чести боевойВ мою защиту отзывался,Сей голос смелый пред судомБыл назван тайным мятежомИ в подозрении остался…

Отрицание Раевским правомочности корпусного суда осложнило и чрезвычайно затянуло рассмотрение его дела.

…Пушкин высоко ценил «спартанца» Раевского и упоминал о нём в январе 1825 года при неожиданном посещении его И. И. Пущиным в Михайловском и в письме к В. А. Жуковскому в январе следующего года. С пиететом относился к великому поэту и Владимир Федосеевич; помнил о нём всю свою трагическую жизнь (две трети её он провёл в тюрьмах и ссылке) и на закате её писал: «Пушкина я любил по симпатии и его любви ко мне самой искренней».

«Одно думали, одно любили»

Н. С. Алексеев был чиновником для особых поручений при генерале И. Н. Инзове. В Кишинёве находился с 1818 года и ввёл молодого поэта в круг чиновников и военных города. И. П. Липранди писал о нём: «Коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича. У них были общие знакомые в Петербурге, в Москве и Кишинёве. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, из гражданских чиновников он был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишинёве подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть».

Алексеев участвовал в Отечественной войне, в чине майора вышел в отставку. По свидетельствам современников, Николай Степанович частенько рассказывал Пушкину о различных эпизодах грозы 1812 года. Он тщательно собирал все рукописные произведения поэта и составил из них довольно солидный сборник. Даже объект увлечений одно время у них был один — Марья Егоровна Эйхфельдт («Еврейка»). Успокаивая своего невольного соперника, Александр Сергеевич писал:

Не притворяйся, милый друг,Соперник мой широкоплечий!Тебе не страшен лиры звук,Ни элегические речи.Дай руку мне: ты не ревнив,Я слишком ветрен и ленив,Твоя красавица не дура;Я вижу всё и не сержусь:Она прелестная Лаура,Да я в Петрарки не гожусь (2, 76)

Это был период в жизни Пушкина, о котором он говорил: