Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

Под неказистостью поэмы Пушкин имел в виду не внешний вид рукописи, а недостатки поэмы, которые были для него так явны, что он долго не мог решиться напечатать её. На возможный вопрос будущего издателя, почему он не устранил эти недостатки, отвечал так: «Во-первых, от лени, во-вторых, разумные размышления пришли мне на ум тогда, как обе части моего „Пленника“ были уже кончены, а сызнова начать не имел я духа. Отеческая нежность не ослепляет меня насчёт „Кавказского пленника“, но, признаюсь, люблю его, сам не знаю за что; в нём есть стихи моего сердца».

А потому Александр Сергеевич очень хотел видеть поэму опубликованной, возлагая свои надежды на авторитет Гнедича: «Поэту возвышенному, просвещённому ценителю поэтов, вам предаю моего „Кавказского пленника“ — примите его под своё покровительство. Несколько строк пера вашего вместо предисловия, и успех моей повести будет уже надёжнее: бросьте в ручей одну веточку из ваших лавров, муравей не утонет» (10, 649–650).

Николай Иванович с удовольствием взялся за второе издание поэмы Пушкина, но сделал по ней ряд замечаний. В ответ Александр Сергеевич писал: «От сердца благодарю вас за ваше дружеское попечение, вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу „Кавказского пленника“. Ваши замечания насчёт его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; но дело сделано.

Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещённого Аристарха, пишу как-нибудь, не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний. Здесь у нас молдованно и тошно» (10, 37–38).

На следующий год (в письме от 13 июня) Пушкин уже дискутировал с Николаем Ивановичем по поводу переиздания своих поэм и удивлялся: «Я что-то в милости у русской публики, говоря ей правду неучтивую, но, быть может, полезную. Я очень знаю меру понятия, вкуса и просвещения этой публики».

Низкий уровень культуры основной массы русского дворянства вызывал у поэта опасение быть непонятым, и своей тревогой он делился с Гнедичем: «Вы, коего гений и труды слишком высоки, что вы делаете, что делает Гомер?» (10, 60).

С Гомером и его поэмой «Илиада» Гнедич как бы сроднился; работа над переводом замечательного памятника мировой литературы стала смыслом его жизни. Батюшков писал ему: «Перечитываю Гомера и завидую тебе, завидую тому, что у тебя есть вечная тема».

Первые пять песен «Илиады» Гнедич перевёл в 1810 году. Печатались они отдельным изданием и с большим интересом были встречены читателями, в чём Николаю Ивановичу помог убедиться случай.

— В один из моих приездов в Ахтырку, — рассказывал он Батюшкову, — остановился на квартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоны декламации. Вообрази мое удивление и радость: в Ахтырке найти человека декламирующего, — стало быть, имеющего о чём-нибудь понятие! Вслушиваюсь в слова: «Как боги, ветр послав, пловцов возвеселяют» — стихи моей «Илиады»! Я был в… ты сам вообразишь, в чём я был.

Эпос для Гнедича стал генеральным сражением, растянувшимся на двадцать лет («Илиада» была опубликована в 1929 году); и Николай Иванович с удовлетворением говорил:

— Перо писателя может быть в его руках оружием более могущественным, более действительным, нежели меч в руке воина.

Пушкин с нетерпением ждал выхода «Илиады» и предсказывал читательский успех эпосу и славу тому, кто одарит им широкую публику. «Это будет первый классический европейский подвиг в нашем Отечестве», — говорил он.

Публикация эпоса стала событием в литературной жизни России. Александр Сергеевич посвятил ему прочувственную заметку: «Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожидаемый перевод Илиады! Когда писатели, избалованные минутными успехами, большею частию устремились на блестящие безделки, когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами величавой древности, когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо легкомысленное занятие, с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами».

Отвечая на эту заметку, Гнедич писал: «Любезный Пушкин, сердце моё полно, а я один: прими его излияние. Не знаю, кем написаны во втором номере „Литературной газеты“ несколько строк об „Илиаде“; но едва ли целое похвальное слово так бы тронуло меня, как эти несколько строк!

Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моём труде, кое было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко! Это лучше царских перстней».

Случилось. Буквально на следующий день Пушкин писал Николаю Ивановичу:

«Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в „Газете“, могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору „Илиады“ вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России. Обнимаю вас от сердца» (10, 265).