Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

И. П. Липранди, весной и летом 1824 года трижды бывший в Одессе, каждый раз находил Пушкина всё в более и более удручённом состоянии; исчезла весёлость, характерная для периода его пребывания в Кишинёве. Мрачное душевное состояние поэта породило множество устных эпиграмм, которые тем не менее попали на бумагу. Стихи эти касались не только чиновников из канцелярии Воронцова, но и посетителей балов его супруги. Конечно, это вызывало недовольство многих; начались сплетни и интриги, которые ещё больше тревожили Александра Сергеевича, заварившего эту кашу.

В. Ф. Вяземская, относившаяся к Пушкину как к собственному сыну, тем не менее писала супругу: «Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не может совладать. Он натворил новых проказ. Вся вина — с его стороны…

Я делаю всё, что могу, чтобы успокоить его: браню его от твоего имени, уверяю его, что, разумеется, ты первым признал бы его виноватым, так как только ветреник мог так набедокурить. Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу — и сделал это; это стало известно, и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно. Он меня очень огорчает; никогда не приходилось мне встречать столько легкомыслия и склонности к злословию, как в нём, но вместе с тем я думаю, что у него доброе сердце и много мизантропии»[47]

.

П. А. Вяземский, обеспокоенный тревожными сообщениями жены, пытался остеречь друга. В конце мая он писал ему: «Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге? Дай мне отделаться от дел своих, но не так, чтобы можно было всё бросить на несколько лет и ехать в чужие края, я охотно поселился бы у вас. Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят, как на champ d’asyle[48], а в этом поле, верно, никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит, если правда, что и он подозреваем в подозрительности. Да к тому же, признаюсь откровенно: я не твёрдо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдёт донкишотствовать против власти ни за лицо, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за неё. Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно».

Но как раз в это время случилось то, что окончательно вывело Пушкина из равновесия: он получил следующее предписание Воронцова: «Состоящему в штате моём, Коллегии иностранных дел, коллежскому секретарю Пушкину. Поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александрийский и по прибытии в города Херсон, Елизаветград и Александрию явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употреблённые к истреблению оной средства, и достаточны ли распоряжения, учинённые для этого уездными присутствиями. О всём, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне».

Приказ привёл поэта в бешенство: исполнять какие бы то ни было обязанности, положенные чиновнику 10-го класса, он не собирался. Правителю канцелярии Михаила Семёновича А. И. Казначееву говорил: «Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или в Петербурге можно вести книжный торг, ибо там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 вёрст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, но как паёк ссылочного невольника» (10, 87–88).

Конечно, Казначеев мог бы спросить Александра Сергеевича, почему он не работал до перевода на юг и за какие «заслуги» попал туда. Но воздержался. Ибо очень хорошо относился к Пушкину как к поэту и человеку, желал ему добра.

«Саранча летела…»

Командировка совпала по времени (22–28 мая) с днём рождения Пушкина, его двадцатипятилетием, которое он намеревался хорошо отметить с друзьями. Прожив четверть века, Александр Сергеевич ещё не остепенился и не распрощался с юностью; о чём Воронцов, внимательно наблюдавший за ним, писал своему приятелю дипломату А. А. Фонтону: