Тяжелый песок

Постояли мы с Сидоровым, помолчали, потом пошли на братскую могилу, ту, в сосновом лесу, возле бывшей веранды Орла, где когда-то продавали кефир и мороженое, где отдыхали в гамаках люди, где когда-то сидели и пытались объясниться на разных языках мои юные отец и мать и где они сумели объясниться только на одном языке, великом языке любви.

У братской могилы были еще люди, местные жители, несколько человек: старики, пожилые, были и дети — те, кто вырос тут после войны… Кто-то из них знал мою мать Рахиль, моего отца Якова, моего отважного дедушку Авраама Рахленко, кто-то и не знал. Но здесь лежали их бабушки и дедушки, их отцы и матери, их братья и сестры, лежали в громадной яме, где их, безоружных, беспомощных, расстреливали из автоматов…

На могиле был установлен большой камень из черного гранита, на нем — вверху на русском языке было высечено: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков». Внизу — надпись на еврейском.

Рядом со мной стоял Сидоров, бывший шахтер, потом директор обувной фабрики, потом партизанский командир, теперь пенсионер. Он родился в Донбассе, но давно жил здесь, знал и понимал все насквозь.

Он показал на надписи на камне, высеченные по-русски и по-еврейски, и тихо спросил меня:

— Слушай, Борис, а правильно они перевели русский текст?

Ребенком, лет, наверное, до восьми или девяти, я учился в хедере, потом перешел в русскую школу и, конечно, давно забыл еврейские буквы.

И все же почти через шестьдесят лет из неведомых и вечных глубин памяти передо мною встали эти буквы, эти слова, я вспомнил их и прочитал:

«Веникойси, домом лой никойси».

Смысл этих слов был такой:

«Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».

Сидоров, видя, что я медлю с ответом, скосился на меня, все понимал, умница, и снова спросил:

— Ну, точно перевели, правильно?

— Да, — ответил я, — все правильно, все точно.

Ялта — Переделкино1975–1977

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Великая история заслонила маленькую историю. Хотя такие маленькие истории, — миллионы таких маленьких историй, может быть, и составляют главную историю человечества.

«Тяжелый песок».

Анатолию Наумовичу Рыбакову к моменту опубликования его первой, доныне широкоизвестной книги «Кортик» (1948) шел уже четвертый десяток, и у него имелся богатый жизненный, трудовой и фронтовой опыт — он был зрелым, сложившимся человеком.

Окинуть взглядом его путь людям моего поколения очень несложно. Дело в том, что его первая книга — «Кортик» писалась и впервые печаталась для нас, бывших в ту пору десяти — четырнадцатилетними мальчишками. Спору иет, читали ее не только мы, но и те, что были постарше нас, и совсем взрослые люди, но полагаю, что особенно крепко имя Анатолия Рыбакова запало именно в нашу память, ибо это был «наш» писатель. И потому, когда через два года после выхода «Кортика» появилась его новая книга — роман «Водители» (1950), мы прочитали и его, хотя адресовался роман не нам и, как пришлось впоследствии убедиться, далеко не всё мы в нем поняли и ощутили.

Так он и остался «нашим» писателем… Разве только поменялись в нашем сознании местами две линии в его творчестве. Значимее для нас стали такие его книги, как «Екатерина Воронина» (1955) и в еще большей степени «Лето в Сосняках» (1964), а две повести, служащие продолжением «Кортика», — «Бронзовая птица» (1956) и «Выстрел» (1975), и две первые книги новой трилогии о Сереже Крашенинникове — «Приключения Кроша» (1960) и «Каникулы Кроша» (1966) мы читали, слегка стесняясь своего интереса к «подростковым» книгам, но не умея, да и не желая преодолеть влияния на нас имени, стоящего над их названиями, — имени Анатолия Рыбакова.

Для читателя представление о двух линиях в творчестве писателя — так сказать, «подростковой» и «взрослой» — обычно и не носит оценочного характера. К сожалению, некоторой частью критики произведение, впервые увидевшее свет с грифом издательства «Детская литература», воспринимается как нечто «второсортное». Это отношение не может не передаться писателю, не заботить и волновать его- Но я не считаю, что Рыбаков поддался таким настроениям. Уже одно то, что он не прекращал работы над книгами о Мише Полякове и его товарищах, говорит против подобного предположения В то же время он не стоял на месте. От чисто приключенческой повести он переходил к произведениям, в которых на первый план выходили нравственные проблемы. Трилогия о Кроше как раз и отразила эту эволюцию. Приключенческая фабула и серьезная нравственная проблематика, доселе параллельные, вопреки эвклидовой аксиоме, постепенно пересекались.