Тяжелый песок

В этом тоже сказывается этика трудового человека. А опыт долгой такой жизни несомненно скажется в манере рассказа, спокойной и неторопливой снаружи, глубоко взволнованной изнутри. Горе рассказчика велико, время не утишило, не уменьшило его, но он понимает, что оно не единственное в этом мире, что у многих людей в нашем веке, исполненном катаклизмами, хранятся горестные воспоминания, и можно оскорбить их, крича и стеная, выдавая свою боль за небывалую, за самую больную. Мудрость Бориса Яковлевича и состоит в понимании других людей, их мироотношения, пусть не похожего на его собственное, в спокойном приятии их правд, в непринужденном осознании необходимости сосуществования с людьми и в умении жить и трудиться бок о бок, плечо к плечу с другими. Как всякому человеку, чья молодость и зрелость относятся к временам, канувшим в прошлое, ему присуща ностальгия по тем временам и по тогдашним нравам, обычаям, человеческим взаимоотношениям, семейным и трудовым навыкам. Как бы ни старался он объективно рассматривать это прошлое и его компоненты, ностальгия все же обнаружит себя в невольном приукрашивании тек дней и тех людей, в том, что дурное как бы линяет и вовсе исчезает из памяти, а хорошее как бы усиливается и с годами все более расцвечивается во все цвета радуги. Но вместе с тем мы не расслышим в его рассказе — ни в словах, ни в тоне — брюзжания и раздражительности по отношению к нынешнему дню и его молодым представителям, к новым временам и новым песням — от этого Бориса Яковлевича уберегает спокойная уверенность в том, что жизнь не может стоять на месте, что перемены ей так же необходимы, как и традиции, и без новых соков она может засохнуть и загнить.

Все это и характеризует Бориса Яковлевича, и придает самому его рассказу ту особую интонацию, которая с самого начала («Что было особенного в моем отце? Ничего».) покоряет читателя искренностью и свободой, горячим желанием поведать кому-либо судьбу своей семьи и тактом рассказчика. Интонацию, которая поначалу кажется несколько старомодной в наше время усеченных телефонных фраз и быстрых перекидок новостями при случайной встрече на улице или в магазине, словно бы она пришла из времен Ивана Северьяныча Флягина или Тевье-молочника, но с которой быстро свыкаешься и даже начинает казаться, что прямо-таки слышишь старческий, но еще сильный голос Бориса Яковлевича…

С некоторым удивлением видишь, как незаметно и неспешно, никого не расталкивая и не прерывая на полуслове, в литературу нашу — и не только в прозу, но в поэзию, в драматургию — вошли люди зрелого и очень зрелого возраста, большого и непростого жизненного опыта (одно из произведений Ю. Трифонова так ведь и называется — «Старик»), вошли, расположились и заставили себя выслушать. С удивлением потому, что в советской литературе, как и во всякой национальной литературе, как во всей мировой литературе, тон всегда задавали молодые герои, их звонкие, порывистые, срывающиеся от задора голоса, их надежды, их стремления, их уверенность или неверие, их то короткие (за малостью прожитых лет), то долгие, захлебывающиеся исповеди. Молоды Глеб Чумалов и Левинсон. Молоды Григорий Мелехов и Давыдов. Молоды герои романов и повестей о войне — и тех, что написаны по горячим следам событий. и появившихся позже, два-три десятилетия спустя. Да и главные персонажи всех предыдущих рыбаковских книг — не буду их снова перечислять — тоже молоды. Сказывались в этом не только вековые литературные традиции, но и молодость нашего общества, заново строящейся жизни (вспомним, как популярна была в тридцатых, годах песня, в которой пелось. «Каждый молод у нас в нашей юной, прекрасной стране»).

Однако и в истории литературы, и в истории народов бывают моменты, когда необходимо остановиться, оглянуться, осмыслить опыт, окинуть протекшее время и сделанное дело не шустрым взглядом молодого человека, схватывающим лишь общее настроение, основной цвет времени, а неторопливым взглядом старика, внимательно подмечающим оттенки этого цвета, детали, шестеренки времени. Те, что прежде казались неважными, незначащими, но, как потом оказалось, многое определившими и в прошлом, и в настоящем. Тут и начинают появляться книги, влекущие читателя в недавнее и давнее прошлое, книги-воспоминания, книги-ретроспекции, книги-исповеди, долгие и порой мучительные, и оказывается, что они нужны читателю не меньше, чем сочинения о текущем дне. Нам вдруг стало безумно интересно перелистывать чужие примечательные и непримечательные судьбы — и непримечательные порой даже интереснее, ибо в них время, в которое они вместились, отражается не своими исключительными гранями, случайными импульсами, а своей обыденностью, всеобщностью.