Тяжелый песок

Оккупанты это понимали. И любыми мерами старались внедрить в сознание покоренных ими людей и народов, что сила кулака, пули, застенка сильнее и законнее, чем сила правды и добра. «Для них порядок был символом закона, а во имя закона они могли спокойно убивать женщин, стариков и детей. Но если порядок нарушен, если дети, женщины и старики сопротивляются, то они ставят под сомнение справедливость этой меры. И Штальбе (комендант гетто. — Ю. Б

.) понимал, как важно добиться беспрекословного повиновения, добиться, чтобы люди безропотно легли в ров, легли с сознанием неотвратимости этой меры, — тем они сами подтвердят ее законность». Но в том-то и была сила сопротивления оккупантам, что полицейский закон, каким бы жестоким он ни был, не мог в большинстве случаев ни вытеснить, ни даже потеснить закона нравственного, утвержденного на добре, справедливости и милосердии. И сопротивление выражалось не только в уничтоженных немецких и полицейских гарнизонах, во взорванных составах и автоколоннах, в отвоеванных партизанами селах и освобожденных из концлагеря военнопленных, но и в том, как прятали партизан и окруженцев, как снабжали тек же партизан и жителей гетто скудным, оторванным от себя, от своих голодных детей продовольствием, и даже в том, как держали себя с

немцами и их пособниками, как позволяли себе проявить неприкрытые осуждение и ненависть, отчетливо представляя, что может последовать за этим. Когда Рахиль бросает жене полицая: «Полицейская подстилка!», когда Якоб говорит коменданту гетто: «Если вы, господин Штальбе, немец, то я еврей!» — это тоже сопротивление. Пусть это не физическое сопротивление, которое может хоть чем-то помочь нашей армии, но это сопротивление духа, баз которого немыслима и борьба с оружием в руках.

А духовное сопротивление неизбежно перерастает в поступки… С точки зрения той огромной схватки, какой была последняя война, они могут казаться бесконечно малыми. Но при оценке их нужно исходить из возможностей конкретного человека — и величие их раскрывается в полной мере. Что может сделать для других и даже для самой себя старая, бессильная женщина Берта Соломоновна Рахленко? Ничего. Но вместо того, чтобы притаиться, словно мышь в углу, она выдает себя за акушерку, принявшую ребенка у одной из женщин в гетто (это было строжайше запрещено немцами), и гибнет вместо настоящей акушерки Лизы Элькиной: «В гетто еще будут рождаться дети, и Лизе надо будет их принимать». А тихая, жалостливая деревенская женщина Анна Егоровна спасает от за. точения в гетто и от расправы дочку своих бывших хозяев и гибнет за это на виселице. А семидесятипятилетняя старуха полька Янжвецкая не может стерпеть поношения человеческого достоинства немецкими офицерами — не своего достоинства, а достоинства других людей — и всего-навсего обзывает этих офицеров «быдлом» бее чести и совести и тоже гибнет.

Рассказчик, а вместе с ним и автор романа стараются не забыть, припомнить, рассказать и эти, и другие случаи неподчинения оккупантским законам, духовного сопротивления, мужества людей, чьим оружием является только ненависть к захватчикам, любовь людям, верность Родине, примеры того, как борются с врагом по силе своих возможностей старики, женщины и дети, борются, не сдаваясь, буквально до последней капли крови. Делают они это потому, что память об этой борьбе должна сохраниться так же, как и

память о солдатских подвигах на фронте. И потому, что это духовное сопротивление было фундаментом, на котором утверждалась, из которого вырастала иная борьба, вооруженная, та, которая заставляла оккупантов держать в тылу большие воинские соединения, отвлекая их с фронта.

Начав с поступков, выраженных в слове, с непризнания власти врага над своей душой, и Якоб, и Рахиль Ивановские, и Авраам Рахленко, и многие другие приходят к желанию противостоять врагу более действенно. Они не хотят умирать напрасно и покорна. Они хотят умереть сражаясь. И как некогда, в начале их совместной жизни, они приносят жертву один другому, они и теперь жертвуют, только теперь жертва их совместна, как и их предыдущая долгая жизнь. И жертва эта не в том, что они идут на смерть, — смерть так и так нависла над ними и может оборвать их жизни в любую минуту, — а в том. что они должны расстаться.

«Мой отец, моя мать не были бойцами. Они были людьми мужественными, но мужество их было отдано утверждению и зайдите их любви, их семьи. Любовь была их жизнью, и они должны была умереть вместе; единственное, чего они хотели, — вместе подойти к яме. Теперь им предстояло умирать отдельно и умирать по разному. Но в ту минуту, когда мама произнесла эти слова (она потребовала, чтобы Якоб ушел из гетто работать в депо и помогал там партизанам. — Ю. Б.), она была уже другим человеком, знала, на что посылает мужа, и ко всему была готова сама».