Тихий солдат

– Ты немецкий, случаем, не знаешь? – вдруг сообразил что-то Свирников и его глаза блеснули надеждой.

– «Гитлер капут» знаю, «Хенде хох» знаю, может еще и «битте, аусвайс, сволочь». Ну и «доннер веттер, дойче шайзе!» знаю. Это я твердо знаю. Остальное кое-как…

– Это каждый культурный дурак знает… про ихний доннер веттер…, – отчаянно вздохнул старший лейтенант, – Вот тут взяли в ратуше бумаги какие-то, на них орел, видишь…, и написано чего-то, а с ними вместе план города… Ни черта я в их фашистской тарабарщине не понимаю!

Свирников раздраженно потряс мятыми бумагами перед носом у Тарасова. Тот даже отшатнулся с испугом.

– Понимаешь, старший сержант, я же в школе три года этот чертов язык учил…, немка у нас преподавала, старуха одна. Ну, ни хрена же не знаю! Ауф фидер зеин, фрау. Хенде хох, сволочь! Шлафен… Что такое шлафен?

– Не знаю, товарищ старший лейтенант.

– И я не знаю. Забыл! Тебя как звать?

– Старший сержант Тарасов.

– А по батюшке? Имя-отчество имеется у старшего сержанта?

– Так точно. Павел Иванович.

– Очень хорошо, Павел Иванович, – чему-то вдруг обрадовался Свирников, – Это здорово, что ты Павел Иванович! А меня Михаилом Тимофеевичем зовут. Держи!

Свирников резко сунул Тарасову свою большую худую ладонь. Павел осторожно пожал руку, она оказалась жесткой, как деревянная лопата.

– Вот что, Павел Иванович, слушай мой приказ. Поскольку мы тут оставлены в малочисленном арифметическом количестве в качестве, так сказать, боевой кавалерийской единицы…, а немцы не все еще попередохли и не все разбежались к их немецкому доннеру веттеру…, так что, я со своими орлами займусь военными обязанностями, патрулировать будем, …пока наши не придут окончательно. А ты…ты, в связи с тем, что подполковник Вязимов тяжело и героически ранен, назначаешься временно комендантом прифронтового города Лида и займешься вот этими орлами, которые сидят и гадят на ихних грёбаных бумагах.

– Да как же! Какой я комендант, Михаил Тимофеевич! Товарищ старший лейтенант!

– Разговорчики! – Свирников картинно насупился и тут же стал похож на крупного, нелепого гусака, – Майор Калюжный черным по белому написал, что ты, старший сержант Павел Иванович Тарасов, придаешься в помощники к подполковнику Вязимову, лично к Ивану Степановичу. Не имеешь никакого право уклоняться! Написано еще, что ты в бою и в его, Калюжного, деле проверенный товарищ. Так что приступайте, товарищ временно исполняющий обязанности коменданта города! Вон ратуша, там еще две бабы какие-то сидят, перепуганные, самолично видел, толстые, дюже красивые. А с ними старик, поляк. В кепочке, смирный. Вот туда и иди, Павел Иванович! А если кто окажет боевое сопротивление, сразу моих орлов зови. Пусть знают, кто тут теперь и навечно главный! Безвозвратно, так сказать!

– Я?! – Павел с ужасом в глазах ткнул себя пальцем в грудь и опять поморщился от боли.

– Почему ты? Советская власть…в твоем временном лице. Исполняй, товарищ старший сержант. Ты коммунист?

– Никак нет.

– Вот то-то и оно, – не к месту, несколько растерянно хмыкнул Свирников, – А почему не коммунист?

– Я комсомольцем был…, а потом как-то…так…война и все такое…

– Значит, почти коммунист. Сочувствующий… Беспартийный большевик. Наш, в общем, человек. Принимай город. Всё! А то ведь шлепну я тебя сейчас, как саботажника!

Павел недовольно козырнул и устало поплелся в ратушу. Он поднялся по роскошной мраморной лестнице с обнаженными скульптурами античных женщин и мужчин на второй этаж, несмело взялся за золоченные витые ручки высокой двойной двери, сразу справа от верхней площадки лестницы, и заглянул в огромную комнату, напоминавшую приемную маршала Буденного в штабе московского округа. Он даже вздрогнул от того, что как будто в одночасье очутился в Москве, в том самом месте, где несколько лет простоял на часах.

У большого стола, рядом с широким тройным окном, беспокойно топтался на месте худой невысокий старик, в сером костюме, в белой рубашке, с черной тесемочкой на шее вместо галстука. На столе перед ним аккуратно лежала серая шапочка с козырьком. Небольшие седые усики, седой же бобрик на голове, пергаментная сероватая кожа лица и дряблой шеи делали его одновременно знакомым и незнакомым образом из каких-то невнятных, неосознанных воспоминаний Павла. Будто он видел его когда-то и не видел. Что-то очень близкое, понятное и в то же время, необыкновенно далекое, чужое было в этом человеке. Это – как де-жавю из прошлого – вот-вот поймаешь, вспомнишь, присвоишь точные данные, календарные и личностные, но оно вдруг выскользнет, вспорхнет и тут же исчезнет, оставив лишь непонятное возбуждение в слепой и глухой душе. Откуда, что? Бог его знает!