Тихий солдат

И еще он вдруг вспомнил один эпизод атаки, который промелькнул тогда в считанные секунды и только теперь всплыл в его сознании ясно и даже как будто в замедленном движении. Вот бежит немолодой немец, размахивая руками, без оружия, в одном сапоге, он пытается взгромоздиться на покосившийся деревянный забор, тянущийся вдоль улочки. По ней с оглушительным громом несется эскадрон. Немец ежесекундно оборачивается, в глазах ужас, безумная, страстная мольба о пощаде. Сзади подскакивает на тонконогом коне кавалерист и с придыханием, наотмашь отсекает немцу голову. Она отскакивает как большой тяжелый мяч и летит прямо в тачанку, на которой орет что-то в запале атаки Павел и размахивает разогретым автоматом. Голова немца звонко бьется о борт и выстреливает, как ядро, далеко в сторону. Жуткий рикошет того, что только что было живым и мыслящим, но в одно короткое мгновение стало мертвым! Павел от неожиданности вздрагивает, но тут же забывает то, что увидел, и теперь устремляется вперед, туда, куда несется в бешеной скачке его тачанка. А тело старого немца тяжело валится с забора назад. Этому телу нечего больше делать на заборе без головы. Павел замечает это краем глаза и понимает краем сознания. Все происходит в несколько секунд, под вой ветра, звон клинков, вопли людей, ржание коней и свист пуль.

…Тарасов поднес ладони к лицу и устало потер глаза. Хотелось спать, но сон не шел не только потому, что страшно было тут сомкнуть глаза и стать во сне чей-нибудь добычей, но и потому, что промелькнувшие тогда картины теперь живо и ясно заполняют его всего, взвинчивают нервную систему. Старый немец в одном жалком сапоге, голова, отскакивающая от борта тачанки, тонкие ноги лошади, острое сияние безжалостной шашки, одуряющий шум боя, мелкие острые камешки, летящие из-под копыт лошадей и секущие лицо и руки…

Павел уже стал медленно клониться набок, когда в комнату вдруг ворвался разгоряченный Калюжный, мелкий, с тонкими аккуратными усиками, с нервными, возбужденными глазами. За его спиной неуклюже топтался бывший ипподромный официант Федор Пустырников, исчезнувший сразу после того, как в общежитии никого, кроме двух десятков студентов и Павла, не осталось.

– Вот ты где, Тарасов! – бойко вскрикнул майор, – Ну, герой! Герой! Пустырников мне доложил. Так ты тут повоевал! Кавалерист! Знай наших! Непременно командарму отпишу!

– Прошкина убили, – вдруг с грустью, тихо сказал Федор и как будто осуждающе стрельнул глазами в Калюжного.

– Мда! – майор печально кивнул, – Добрый был казак! Ахнули из орудия осколочным. Ну и нет казака! С конем завалили. Так и нашли мы их…рядом тут. Прошкин коня за шею держит, а тот морду к нему повернул и будто скалится… Мертвые оба.

– Жаль, – кивнул с усталым пониманием Павел, – Лихой был командир, рубака…я видел…

– Ты это…, Тарасов…, сам-то весь в крови…

– Это вчерашняя рана открылась…, застыла уж. И от камешков руки и шею посекло слегка. А так…нормально, товарищ майор!

– Ну-ка, брат, давай за мной. Лазарет вон раскинули на площади. Сейчас тебя заштопают и опять как новенький! Слушай, казак, а оставайся-ка ты у нас! Я тебя к ордену представлю. Мне, понимаешь, разведчики вот как нужны! – Калюжный провел ребром ладони себе по горлу.

– Да как же я, товарищ майор! Кто ж позволит!

– Это мои заботы…

– Да не могу я! У меня там…дела…

– Ну как знаешь! К нам, брат, рвутся, а ты тут словно девица капризничаешь! Это ж кавалерия! Понимать надо! Давай за мной. Штопать будем. Герой!

Пока спускались вниз, Павел укоризненно шепнул Федору:

– Ты чего ему наболтал!

– Что значит – наболтал! – обиделся Пустырников – сказал, как есть. Вел ты себя геройски, за других не прятался… Что ж я, и правды не могу доложить своему непосредственному командованию?

Павел вдруг догадался, что Федора к нему приставил хитрый жокей еще и затем, чтобы понаблюдать за ним в бою. А тот поспешил доложить, вот и сбежал из общежития, когда бой прервался. Преувеличил, разумеется, потому что самому было неловко исполнять свою фискальную роль, и решил, что лучше приврать.

Тарасов усмехнулся и недоверчиво покачал головой.

Перевязка в лазарете, разместившемся в небольшой градской больнице в одном из переулков рядом с площадью, заняла полчаса. Оказалось, разошлись свежие швы на ране, но кровь уже запеклась. Однако боль вдруг возобновилась и стала почти нестерпимой. Тупо заболело и в животе; это все еще сказывалось старое ранение. Павел, сжимая зубы, тихо постанывал.

– Ехать тебе с нами нельзя…, а мы, солдат, торопимся, – сказал Калюжный, стоя у литых ворот лазарета, – Идем на Гродно…, пока немчура не очухалась. Наши сюда придут в полном составе дня через два. Так что, остаешься на хозяйстве. Дождешься своих и дуй дальше!

– В лазарете бросаете?