Тимур. Тамерлан

— Мирза Искендер, — сказал Тамерлан, глядя на отрезанный язык, — вот видишь, при помощи этого маленького инструмента можно петь хвалебные гимны, а можно клеветать на своего вчерашнего сотрапезника. Странно, что и для того, и для другого Аллах создал один и тот же орган, правда? Можешь взять его себе на память.

— Мне бы не хотелось… — пробормотал Искендер.

— А я говорю: бери! И храни у себя. Проверю!

Глава 24

Ax, Нукнислава, Нукнислава!

Как ни страдал от похмелья в то утро мирза Искендер, а мученья послов короля Энрике были не меньшими. Дон Альфонсо, который вообще не пил вина, не имея к нему пристрастия, лежал пластом, зелёный и мокрый, а персиянка Афсанэ и слуги-испанцы суетились вокруг него с разными притираниями и примочками, как над лежащим на смертном одре. Дон Гомес только посмеивался и говорил, что он не прочь сегодня продолжить веселье. А почему бы и нет? Сегодня он проснулся в объятиях хиндустанки Гириджи, которая тотчас вознаградила его за пробуждение своим мастерством, ведь некогда она прошла большую школу и служила в храме, где поклонялись священному каменному столбу Лингаму[131]. И теперь рыцарь пребывал в отличнейшем расположении духа, шутил и смеялся над доном Альфонсо и наигранно сочувствовал дону Гонсалесу, которого после такого количества вина терзала больная печень.

Писатель лежал на левом боку и обеими руками держался за бок правый. Он стонал и кряхтел, морщась и крепко сжимая губы. Но, как это ни покажется странным, мучился он больше даже не от боли в печёнке, а от сознания, что наложница Нукнислава, которая волей-неволей должна была отдаться ему, ибо так повелел Тамерлан, удрала от него вчера во время разгульного пиршества. Сбежала, и до сих пор нигде не могут её найти.

Её образ стоял пред ним как нечто желанное и светлое, сладостное и таинственное. Она призвана была спасти его от болезней, оздоровить, ведь всё последнее время, лет пять-шесть, он чувствовал себя неизлечимо больным, угасающим, с каждым днём утрачивающим жизненные соки.

Вот сейчас бы она присела рядом с ним, погладила его по волосам, прикоснулась губами ко лбу, потом положила свою ладонь к нему на печень, и боль мгновенно бы испарилась. В том, что дон Гонсалес попросту влюбился в красивую и неприступную лужичанку, он никоим образом себе не признавался, но сердце его тосковало по ней, и он искал каких-либо разумных объяснений этой тоске.

А главное — как она посмела, плутовка! Ведь сам сеньор Тамерлан приказал ей служить наложницею у испанского посла дона Руи Гонсалеса де Клавихо!..

«Ах, Нукнислава, Нукнислава!» — кряхтел он тихонько, взывая к её благоразумию.

В полдень дон Альфонсо немного очухался, и они с доном Гомесом вдвоём позавтракали. Дон Гомес при этом хвастался, что у него всегда с похмелья отменнейший аппетит. А дон Гонсалес с отвращением думал о еде, встал, чтобы умыться и переодеться в новый камковый халат, подаренный вчера сеньором Тамерланом, и снова улёгся на мягкое ложе из весёлых хотанских ковров, золотисто-жёлтых и розовых, украшенных изображениями летучих мышей, бабочек, цветущих веток и свастик. Мысли его продолжали витать вокруг больной печени и исчезнувшей славянки.

После полудня, когда приближалось время очередного намаза, зухра, явился Мухаммед Аль-Кааги. Точнее, сначала в просторные комнаты дворца Баги-Нау, отведённые для послов короля Энрике, вошли трое слуг с огромными кувшинами, наполненными вином, затем вбежала молоденькая и очень хорошенькая девушка, лицо которой почти не скрывала прозрачная накидка. А уж за ней вошёл Мухаммед и, поздоровавшись с послами, объявил:

— Великий сеньор сетует на то, что вы вчера стеснялись и почти не притрагивались к вину. Он утверждает, что, по его мнению, франки за ужином обычно выпивают до ста кубков вина, а достопочтенные послы, как видно, из скромности не решались вчера поступать по своим законам. Посему он прислал вам эти кувшины, чтобы вы могли осушить их прежде, чем вас перевезут в сад Баги-Дилгуш, куда и сам великий сеньор не так давно соизволил переехать.

— Ты с ума сошёл, Мухаммед! — воскликнул дон Гонсалес со своего ложа мучений. — Разве ты не видишь, что мы перепились вчера и еле отошли сегодня. А я так и не отошёл, вот лежу и страдаю. Печень вот-вот лопнет. Ты издеваешься над нами, да?

— Нисколько, — вздохнул Мухаммед. — Я всё вижу и знаю, но должен же я был передать вам подарок и пожелания великого сеньора!

— А я с удовольствием промочу горло, — рассмеялся дон Гомес. — Эй, любезнейший, плесни-ка мне в этот стакан.

— А что, — спросил дон Гонсалес, — не сыскали ли ещё мою наложницу-славянку?

— Увы, сыскали, — снова вздохнул Мухаммед.

— Почему же «увы»?! — так и подпрыгнул дон Гонсалес.

— Потому что хазрет приказал её заживо сварить в кипятке, — отвечал Мухаммед, горестно разводя руками.

— Что ты сказал?! — Придворный писатель короля Энрике мгновенно стал похож на рыцаря, коим, собственно, он и являлся, а не только писателем. Он подбежал к Мухаммеду и схватил его за плечи. — В кипятке?! Заживо?! Но почему?!