Тимур. Тамерлан

— Как почему? Потому что она совершила побег, — пояснил Аль-Кааги. — Её поймали на расстоянии двух фарасангов от Самарканда. Сегодня утром она была доставлена к сеньору, и суд его был короток. Так поступают с неверными и строптивыми жёнами или наложницами.

— Дикость! Варварство! — вскричал несчастный де Клавихо. — Да я бы простил её! Разве так можно обходиться с женщинами?

— Разумеется, по вашим понятиям это диковато, — смущённо пожал плечами Мухаммед, — но у нас свои строгие законы, которые позволяют нам сохранять женскую верность. В своё время великий сеньор вынужден был казнить одну из своих любимых жён, красавицу Чолпан-Мульк, застав её в объятиях любовника.

— О, Нукнислава! Бедная Нукнислава! — горше прежнего возопил дон Гонсалес, вцепившись пальцами в свои волосы. — Её уже свари… Г-хм! Её уже казнили?

— Я точно не знаю, может быть, и не успели, — ответил Мухаммед. — Не переживайте, благородный дон Гонсалес, видите эту девушку? Она заменит вам строптивую славянку. Ей всего шестнадцать лет, но она уже в полном соку и даже чуть-чуть перезрела. У неё мелодичное имя — Гульяли, а родом она из города Кабула.

Мухаммед сказал что-то девушке и указал ей на дона Гонсалеса. Гульяли тотчас заулыбалась испанскому писателю, приблизилась к нему и посмотрела в его глаза томным взглядом, полным сладострастия. Дон Гонсалес невольно сглотнул слюну, но взял себя в руки:

— К чорту!.. То есть я хотел сказать, что девушка Гульяли несказанно хороша, но мне бы хотелось точно узнать, казнена ли Нукнислава, и если не казнена, то спасти её.

— Как вам будет угодно, сеньор. Вероятнее всего, беглянки уже нет в живых, но мы можем ещё попробовать спасти её, если уж вы столь великодушны, что прощаете её, — проговорил Мухаммед, как бы недоумевая, почему это дон Гонсалес так переживает из-за какой-то наложницы.

— Да! Да! Прощаю! Немедленно направляемся к сеньору! — горячился испанец, к разочарованию афганки Гульяли не обращая на неё более своего внимания. Так не полагалось, чтобы человек, к которому привели в подарок наложницу, не оказывал ей должного приёма.

— А как же ваша печень, дон Гонсалес? — поинтересовался магистр богословия.

— К чорту печень! — отвечал придворный писатель. — Поспешим же, Мухаммед!

Покинув дворец Баги-Нау, дон Гонсалес и Мухаммед Аль-Кааги сели на резвых арабских жеребцов и во весь опор поскакали в Баги-Дилгуш, где с этого дня располагался весь огромный двор Тамерлана. Испанская жгучая кровь стучала в мозгу де Клавихо, с болью ударялась в печень, воспламеняла душу. Теперь он признавался себе, что не просто влюблён в пленительную славянку, а готов жизнью жертвовать за неё, в кипяток… Нет, насчёт того, чтобы лезть вместо неё в кипяток, он не думал, хотя если бы подумал, то неизвестно, к какому бы пришёл решению.

Просторнейшее поле, сплошь прорезанное линиями арыков, примыкало с одной стороны к саду Баги-Дилгуш, и несметная орда, уже съехавшаяся по зову Тамерлана, ставила здесь свои высокие разноцветные шатры, размещалась, распластывалась во всю ширь, превращая поле в гигантский обжитой город со своими улицами и площадями. Зрелище этого мгновенно выросшего шатрового города настолько поразило воображение писателя де Клавихо, что мысли о несчастной славянке временно отступили на задний план. Вот она — орда монголов, такая, как её описывали другие очевидцы! Орда на несколько лиг[132] в длину и в ширину! Дымы костров, пыль из-под ног несметного количества лошадей, ведь у каждого воина их должно быть как минимум три-четыре — ездовая, боевая и вьючные.

Погода по-прежнему стояла жаркая, и Тамерлан вновь отказался от мысли разместиться во дворце Баги-Дилгуша. Один его большой шатёр поставили в саду, другой натянули в орде. Сейчас великий полководец находился в том, который в орде. Это был не очень большой шатёр, не более двадцати шагов в диаметре, но рядом с ним уже воздвигали высоченные колонны толщиной с человеческое тело и высотой в пять-шесть копий[133], на эти золотые колонны должны будут потом натянуть великий шатёр Тамерлана, чтобы он возвышался над всею ордою. Дух захватывало при виде всего этого грандиозного оживления.

Но дон Гонсалес поспешил вспомнить о пленительной славянке. Пришлось ещё ждать, покуда великий сеньор соизволит принять посла и сопровождающее его лицо. Вбежав в шатёр, дон Гонсалес пал на колени перед Тамерланом и в мольбе протянул к нему руки, умоляя его пощадить Нукниславу, если только она ещё на этом свете, а не на том. Мухаммед перевёл просьбу посла своему хазрету. Тамерлан с невозмутимым видом ответил.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил дон Гонсалес.

— Простите, достопочтенный сеньор, но великий сеньор спрашивает, согласны ли вы взять свою наложницу в варёном виде, — перевёл Мухаммед слова Тамерлана.

— Мы опоздали?

— Увы.

— Тогда переведите сеньору Тамерлану, что я прошу прощения за доставленное ему беспокойство, — сказал де Клавихо, низко поклонился и с самым пришибленным видом отправился вон из шатра.