Тито и товарищи

В 1975 г. у него был тяжелый приступ ишиаса, он вынужден был перенести визит венгерского лидера Яноша Кадара и принимал парад к 30-летию победы только благодаря обезболивающим инъекциям. Когда он в итоге принял Кадара, то попытался не показать, что плохо себя чувствует. «На Западе с удовольствием спекулируют. Сколько раз обо мне говорили, что я при смерти. Посмотрите на меня, разве я выгляжу так, словно я при смерти?»[2643] Он не знал, что в его окружении говорили о «фоссилизации Тито» и смеялись над его речами на банкетах и во время визитов на предприятия. Последние десять лет он говорил одно: «Товарищи, только братство и единство нас защитит, даст прогресс нашему социализму самоуправления, только братство и единство. все запомните это»[2644]

. Те, кто издевался над ним, не смогли не почувствовать, что это был его «последний крик», как говорил Иван Иваньи, осознававший, что государство катится к распаду[2645]. В мае 1974 г. Отдел ЦРУ, который занимался СССР и восточноевропейскими вопросами, провел в Вашингтоне специальный семинар, на котором представители американских разведслужб рассуждали о том, что произойдет в первые шесть месяцев после смерти Тито[2646]

.

Мысль о том, что дни Тито сочтены, имела большое влияние на итальянско-югославские отношения. Римское правительство считало, что необходимо решить спорный вопрос о границе между зонами А и Б бывшей Свободной территории Триест, так как в противном случае русские танки могли оказаться на улицах Триеста. После многих лет напряженности, которые Югославия трактовала как выражение империалистического давления на нее, срежиссированное в Вашингтоне, были проведены тайные переговоры, которые закончились подписанием Осимских соглашений. С небольшими поправками они подтвердили раздел спорных территорий, который был определен Лондонским договором 1954 г. Тито активно участвовал в создании упомянутых договоров и рассматривал их как большой успех, который придал новый смысл отношениям Югославии и Италии[2647].

Вопреки проблемам со здоровьем, которые его преследовали, Тито не отказался от визитов в Южную Америку, Швецию, Грецию, Португалию, Турцию и Финляндию. На конференции за мир и сотрудничество в Европе, организованной в Хельсинки в июле 1975 г., он сыграл видную роль в борьбе за разрядку напряженности на континенте, поскольку лучше, чем все присутствовавшие политики, знал «ужасы Голгофы» фашизма и войны [2648]

. Принимая во внимание тот факт, что Югославия граничила с семью государствами, из которых два являлись членами НАТО, три – Варшавского договора, Тито был заинтересован в укреплении коллективной безопасности и хотел сыграть при этом роль посредника[2649]. Поэтому он стремился к укреплению отношений между четырьмя нейтральными европейскими странами (Австрией, Финляндией, Швецией и Швейцарией), которые вместе с Югославией составляли группу «НН» (нейтральных и неприсоединившихся), поддерживали Хельсинкский акт и пытались включить в него договоры военного значения[2650]

.

Год спустя, 29–30 июня, в Восточном Берлине он посетил съезд европейских коммунистических партий, который готовился 18 месяцев. Его присутствие до последнего момента не подтверждалась, таким образом, можно было понять, что с Советским Союзом, вопреки «долгим и открытым» переговорам, трудно было найти общий язык. В итоге он решил, что отправится в столицу Германской Демократической Республики, что выглядело как сенсация, поскольку впервые на подобной встрече он выступал в качестве руководителя партии и президента государства. Для Брежнева его присутствие значило многое, что можно было понять по тому вниманию, которое было уделено Тито: Брежнев встретился с ним за день до съезда, ожидал его перед входом в зал перед началом съезда, а на торжественном обеде посадил его рядом с собой и хозяином Эрихом Хонеккером[2651]. Как сообщает Александр Грличков, который возглавлял югославскую делегацию на подготовительных переговорах с СССР, Тито прибыл на съезд на «белом коне», поскольку была принята декларация о праве каждого государства следовать своим путем к социализму и о равенстве всех коммунистических партий. Это было как раз то, за что он боролся более 30 лет[2652]. Его комментарий в узких кругах был следующим: «Мы рассчитались за 1948 год»[2653].