Тьма века сего

«Они намолены, аж светятся. Ты их получил от того, кто их носил не ради красоты… Предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней»…

Рука, правая рука… Броня, облекшая тело…

Тело лежит на земле, на удивление спокойно сообщил выглянувший из блаженной пустоты рассудок. У тела оказались глаза (тоже болят, услужливо подсказало оно), а перед глазами — высокое небо, ясное, неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему редкими облаками. Так тихо, спокойно и торжественно… Точно похоронная процессия, заметил до боли знакомый голос в мыслях, и если ты не пошевелишься, Гессе, это будут твои похороны, встать!

Гессе.

Точно. Гессе — это он. Это его тело лежит на земле. Курт Гессе, инквизитор первого ранга, агент Совета Конгрегации.

В голове тоже взорвалась вспышка боли, и всё вдруг встало на место.

Небо — это небо над Грайерцем. Грайерц, лес, Предел, Урсула…

Курт тяжело выдохнул сквозь зубы, снова вдохнул и услышал свой хрип, похожий на последнюю попытку повешенного втиснуть хоть немного воздуха в пережатую веревкой глотку. Собравшись, как перед прыжком, он с усилием перевернул себя на бок, видя теперь и утоптанную дорогу перед глазами, и опрокинутый на сторону лес, и свои руки в пыльных перчатках.

Руки уперлись в землю и медленно приподняли тело над дорогой.

Так. Уже хорошо. Встать…

Колени согнулись, усадив тело, мир перед глазами закувыркался колесом, к горлу подступила тошнота, и до слуха донесся еще один хриплый вдох.

Вдох. Выдох.

Еще раз. Хорошо. Еще раз…

Колесо завращалось медленней, тише, неспешно останавливаясь и все более придавая миру то положение, что ему определил Создатель: земля внизу, небо вверху, неподвижные, незыблемые, как законы мироздания. Мир стал четче, материальней, ощутимей, и собственное тело перестало быть сплошным комком боли, теперь уже можно было разложить ее на части и понять, что руки и ноги болят чуть меньше, голова — чуть больше, но сильней всего та боль, что поселилась в груди, словно сердце разорвали надвое, а потом слепили как придется и принудили биться дальше, истекая кровью. Кровь, казалось, текла по жилам, как мёд — густая и вязкая, похожая на болотную тину.

Ноги напряглись, медленно распрямились — и колени подогнулись снова, не удержав тело, ставшее вдруг тяжелым и будто чужим. Чужим… Словно кто-то стиснул его в кулаке и попытался выжать, как перезрелое яблоко, вывернуть наизнанку, исказить…

Курт опустил взгляд на руки, лежащие на коленях, и сжал в кулаке старые деревянные четки, все так же висящие на правом запястье. Невидимая броня, отразившая основной удар колдуньи, видимо, все же не оберегла всецело — Бог знает, почему, да и не это важно сейчас. Важно встать и не дать смертному изношенному телу закончить начатое малефичкой…

— Гессе!

Значит, я сижу спиной к городу, зачем-то отметил Курт, когда фон Вегерхоф возник из-за плеча и бухнулся коленями в пыль, заглянув ему в лицо.

— Жив? Слышишь меня, видишь?

— Да.

Это короткое слово едва выбралось на поверхность из сжатой болью груди, прорвавшись сквозь горло, как сквозь тесный овраг, заросший терновником. За спиной стрига возник Мартин — запыхавшийся и встревоженный, и когда Курт поднял голову, тот вдруг отступил на полшага и побледнел.

— Так плохо? — с усилием уточнил он.

Фон Вегерхоф, помедлив, молча взял его за руку, приподнял рукав фельдрока и оттянул край перчатки. Курт опустил взгляд. Сквозь кожу руки проступали вены, вздувшиеся и узловатые, как у глубокого старика, но не синеватые, а темно-серые, будто заполненные грязью или разбавленными чернилами. Стало быть, лицо должно глядеться и того краше…

— Ох Матерь Божья!

Бенедикт фон Нойбауэр и четверо его бойцов застыли рядом, глядя на майстера инквизитора с изумлением, опаской, сомнением… Но не со страхом. Хорошо. Молодцы. Не напрасно едят хлеб на конгрегатской службе…

Мартин бросил взгляд на четки, зажатые в его пальцах, и убрал ладонь с рукояти меча.

— Все-таки Урсула? — спросил он, приблизившись и присев рядом на корточки, Курт кивнул и застонал от нового всплеска тошноты.

— Мне надо к отцу Конраду, — сквозь зубы выдавил он, переведя дыхание.

— Мне все-таки кажется, что отходную планировать рановато, — заметил стриг напряженно, и он повторил, с трудом проталкивая слова сквозь боль в горле:

— Срочно. Причастие. Урсула… Она не бьет, она изменяет.

— Понял, — кивнул стриг; подставив плечо, фон Вегерхоф закинул руку Курта себе на шею и осторожно встал, подняв его на ноги.