«То было давно… там… в России…». Книга первая

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Идут, идут и видят сад и дом такой с колоннами. На крыльце сам кудесник сидит и лапти плетет. Лакей в перчатках лыко ему подает. А в сторонке детки кудесниковы, веселый народ такой, молодой, какого-то человека, такого смирного, лупят доской по голове, лупят прямо почем зря. Смеются, чертыхаются. Им потеха, а он хоть бы што — не обижается.

Удивился советник, испугался. Идти в ворота боится: как бы с ним эдакого-то не случилось…

— Пойдем, — говорит Кот, — не бойся — это он в обучении у кудесника живет: супротивность из его вышибают.

— Вот оно что-о-о?.. А жалко все ж… Как мочалят сердягу!..

Ну, вошли в ворота. Обер-советник поклонился кудеснику.

— Так-то и так-то, — говорит, — как бы узнать у вашей милости «то — незнамо что»…

Кудесник пристально посмотрел на обер-тайного советника и сказал:

— Все хотят узнать это самое… «незнамо что»… да не могут. А пора бы…

— А вот меня сам царь Додон послал… Поди, говорит, туда, незнамо куда, узнай то, незнамо что. Вот тут-то как быть, узнать-то как?

— Вот тебе лапти, отдай Додону, — сказал кудесник. — Пускай в лаптях-то походит, дак сам узнает.

Взял лапти обер-советник, и Кот тоже подошел, замурлыкал.

— Брысь под лавку! — крикнул кудесник, — пшел…

Вот и все.

И пошел обер-тайный советник потом опять в путь-дорогу. Идут и молчат. Устал советник, присел. Говорит Коту:

— Есть хочется, замучился я.

— Хорошо, — говорит Кот, — я тебе сейчас мышей наловлю.

— Да ты что, с ума сошел. Я мышей не ем.

— Попробуй, — говорит Кот, — хороши мыши.

— Эка дура Кот, — думает советник, — без понятия…

А кот говорит ему:

— Другую жизнь нужно заводить. Я не простой какой-нибудь кот, а председатель дум котовых… Постановление сделаем — всю печенку, что в царстве Додонове — нам. И еще всех кошек тоже нам. Блудливы мы, коты-то. Вот жизнь будет!.. Погодите, веселие одно настанет. По крышам будем за кошками бегать свободно…

Пришел тайный обер-советник назад во дворец к Додону и доложил царю, что был незнамо где и видал незнамо что. И рассказал про избушку на курьих ножках, про кудесника и кота, и лапти кудесника отдал царю.

Задумался Додон, взял лапти и сказал:

— Ну, вот что, дорогой, довольно колбасы… Довольно!..

Взял, надел лапти и ушел из дворца, и куда ушел, доселе не знают. Невесть куда…

Володя

В России времена года были определенно ясны. Весна — так весна, лето, что ж и говорить — лето в России — это было лето. Зима так зима. А осень…

«Людям скучно, людям грустно…»

Но в сущности и в осени была бодрость, красота прощания с райским летом. Вся земля русская пахла хлебом. Запасались на долгую зиму. Сидеть в зимние вечера в теплом доме, на посиделках с соседями, гостями, друзьями, варить брагу, угощать пирогами с капустой, грибами. Угощать, обязательно угощать. Ходить в гости друг к другу. Нельзя не ходить в гости — невозможно.

— Какой же это человек, он и в гости не ходит, — говорили. — Не угощает…

Эдаких-то людей, уродов, и не было. В России угощали все. В России был быт, и быт был как-то связан с природой. Природа русская, времена года играли роль в жизни. Природа заставляла любить себя. Созерцать. Песня, литература, рассказ, любовь, само построение души было связано с природой и с временем года. Настроение от природы было там внутри человека, было красотой его, наполняло душу. Сама грусть была не как грусть — а как отрадная печаль; она пела душе, как лира.

Пела природа русская звуками несказанных чувств, и сливалась она с душой, как молитва. Россия пела…

Для меня, скажу искренно, эти настроения были священны, дóроги, родны, и нигде я их не чувствовал, только в России. И не было выше восхищения, как созерцание русской природы. И мне всегда хотелось как-нибудь, как я мог, красками или пером, передать эти настроения русской природы…

* * *

На террасе моего дома, летом, в деревне, где в саду пела иволга, сидел мой родственник — студент Володя. У него большие красные губы, как-то оттянуты вперед. Серьезный молодой человек. Он медленно, в раздумье, ест клубнику со сливками, смотрит вбок на газету, читает, потом тоже медленно и важно говорит доктору Ивану Ивановичу:

— С точки зрения социального сознания масс, введение земского обложения…

Проходя мимо террасы с работы, я тащил зонтик, холст, краски. Остановился.

— Володя, — сказал я. — Ты не пойдешь со мной, покуда холодок, надо малину полить, а то в полдень опять жара будет. Дождя не было две недели. Пойдем, польем.

Володя сердито посмотрел на меня и, встав, пошел со мной в сад и, с еще более сердитым лицом, взял лейку.

Мой родственник считал унижением поливать малину, и я знал, что меня он считает так… ненужным человеком, но все же полезным ему в жизни. Ему казалось, — я это чувствовал, — что я просто живу, как-то нечаянно. Растет у меня в саду и клубника, и малина, и он ее любит есть, между прочим, но он считал меня не таким, как нужно, а себя считал именно таким — умным, разговорчивым, передовым.

* * *