Читаем «То было давно… там… в России…». Книга первая полностью

«То было давно… там… в России…». Книга первая

Нигде нет такого дома, как у меня: весь из сосновых бревен — и пол, и потолок. И пахнет сосной. А еще клубника, а трава какая? Под горку все покрыто розовой дремой. Пахнет медом. А утром тетка Афросинья приносит деревенские ржаные лепешки — масленые, жесткие, замечательные лепешки.

Приятели мои, охотники-рыболовы, любят ко мне ездить. А женщины — нет, скучно им. Нет ни «круга», как на дачах на эстраде, крытой, вроде раковины, где играет музыка, ни крокета, ни дорожек в саду, посыпанных песком, ни куртин. Это везде — и в Пушкине, и в Перловке, и в Кунцеве.

А у меня просто сад, вроде леса. Зато у меня фиалки настоящие, лесные. И гуща, есть места — не продерешься. А птиц сколько в моем саду! У меня, например, ночью филин орет, как леший. Хохочет. А под горой, за рекой, раз ночью что-то орало такое, что я сам не понял и напугался. Говорил мне мой приятель-охотник крестьянин Герасим Дементьич, что это лось орет. Ну, и действительно — так орал, ужас берет. Гостивший в это время у меня профессор с женой, философ и метафизик, уехал сам и увез жену.

* * *

Декоративная мастерская Большого императорского театра была под самой крышей театра. Жара такая, что, работая, я обертывал голову мокрым полотенцем. И бесконечно хотелось пить. Как в печке.

— Вот что, — говорю я старшему маляру, Василию Белову. — Сегодня суббота, поеду я до вторника в деревню…

— Вот хорошо, — говорит Белов, — тута прямо сгоришь. Меня бы взяли, хоша бы искупаться.

— Едем, Василий, очень рад, собирайся.

Василий сразу снял фартук. И крикнул другим мастерам:

— До вторника всех начисто домой.

Слышно было, как радостно все бежали из мастерской вниз по железной лестнице. Василий Белов поехал сказать семейству, что уезжает. А я поехал в рыболовный магазин Бартельса — купить крючков для рыбной ловли.

— Вот жара! — сказал мне в магазине Андрей Иванович Бартельс. — Теперь рыба не идет.

— А вот у меня, я сегодня вечером еду, всегда на реке Нерли ловятся.

— Да неужели? — удивился Бартельс.

— Поедемте, Андрей Иванович. Буду рад.

Бартельс обрадовался и сказал:

— В праздник никакой покупатель нет, оставлю дома жена.

— Собирайтесь. Приезжайте на вокзал к девяти часам.

* * *

— Знаете, — говорил мне дорогой в вагоне немец Бартельс. — Я захватил колбас. Сама делал. Такой колбас, вот попробуйте, — и он достал из корзины колбасу и отрезал ножом мне и Василию.

— Хороша колбаса!

— А вот у нас в мастерской, — сказал Василий Белов, — крыс, крыс до ужасти. Говорили, будто их переловить польсмейстер в театре приказали. Продали да колбасу делали. Ежели не знамши, что ешь, — Господи, помилуй!

— Это не может быть, чтобы полицмейстер такой штука занимался, — сказал Бартельс.

— Это он всегда, — говорю я, — такие истории рассказывает. Откуда это ты, Василий Харитонович, слышал?

— Да ведь вы никогда ничему не верите. Это ведь польсмейстер не тот. У нас в театре свой есть. Он и велел крыс ловить. А колбасу, конечно, он не делал. Он не колбасник. Говорят, евреи делали эту колбасу.

— Почему евреи?

— Говорят…

Большого ума человек был Василий Белов. Помню, когда у меня гостил Федор Иваныч Шаляпин, он с Василием Харитоновым Беловым часами разговаривал. Белов не был доволен беседами и говорил мне:

— Что ему? Только смех да смех.

Белов человек был серьезный. Потрафить ему было трудно. Был он из солдат, от меня и на службу ушел. Был на японской войне^[598], говорил:

— Чего ж, они на горах сидят, хитрые! Не идут на чисто поле. Мы бы их тогда…

* * *

Рано утром мы приехали на станцию. Большие леса розовели в утренней заре. Над рекой внизу расстилался туман. Плошкотный мост^[599]. На поверхности тихой воды летали чайки.

— Смотрите! — говорит Бартельс. — Вон, глядите, идут язи. Я сейчас приду сюда ловить.

— Там у меня лучше, — говорю я, — под самым лесом Глубокие Ямы.

* * *

Благодать в деревне. У крыльца дома моего, когда мы подъехали, собаки радостно встретили нас. Лаяли, прыгали. Дедушка-сторож говорит:

— Самовар готов, с приездом, сейчас крынку принесу.

Возчики отпрягали лошадей.

— Пущай, — говорят, — погуляют, покуда утро. А то слепень заест.

Как все просто. Жизнь! Какая радость — утро. Пахнет сеном, рожью. А за малиновым садом далеко синеют леса, на сарае трещат сороки. В саду свистит иволга. И лето, лето…

* * *

Андрей Иванович наскоро разбирал снасти. Выпив на террасе для приличия стакан чая, он взял с собой бутылку пива, колбасу, удочки и пошел, торопясь, на реку.

Я проводил его до конца сада:

— Ступайте, — говорю, — вон у большого леса обрыв песчаный. Там Глубокие Ямы.

На террасе возчики и Белов пили чай. Ватрушки, деревенские лепешки, варенье, сливки.

— Отчего, мы говорим, барин этот рыбу удить пошел? Взяли бы бредень^[600], мы бы завели — вот и рыба. А то сиди! Дивуемся мы, пошто это удят рыбу? Чего попадется? Пустое дело! А бредень — вó рыбы что возьмет.

— Это времяпрепровождение, через женщин все, — хмуро сказал Василий Белов, опрокинул стакан, положил наверх огрызок сахару, встал и ушел.