«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Так чего ж, нешто узнаешь, мы печники… Видать, что зверь, — ворочается, лапы толстые, морда — вот что боров…

— Это медведи. Да, медведи… — беспокоился Кузнецов, надо облаву сделать. Рогатины нет.

— Вот что, Василь Сергеич, завтра поране пойдем с печниками, поглядим след, — утешал Герасим. — Видать сразу будет — кто, что.

— Правильно, — согласились все.

— Ну и место тут у вас, — закрыв глаза, неожиданно рассмеялся Василий Сергеевич. — Каждый раз что-нибудь выйдет… Что такое? Звери, а то черти, видения, лесовые, дворовые, водяной… И каждый раз, как к вам ни приедешь, — всегда это… Что такое?..

* * *

Рано утром приехал Павел Александрович Сучков. Все радостно встретили приятеля. Помогая ему выйти из тарантаса, Василий Сергеевич говорил ему:

— Павел, вот здесь, вот за елками, на дороге два медведя…

— Брось, довольно. Здравствуй. Смотри, мороз, все бело. Ну, как вы здесь?

— Отлично, — говорю я. — Вася вчера на перелете утку убил — помесь с курицей, нос куриный. Вот странно…

— Довольно. Прошу, довольно. Бросьте…

— Нет, правда, — сказал Коля Курин, — помесь.

— Ну, позвольте, позвольте, вы уже университет кончили, и какой вздор, пошлости… Довольно…

Видимо, Павел Александрович был рад приезду. День солнечный. По бревнам стены бодро играет утренним светом солнце. Самовар шипит, на столе тетенька Афросинья ставит мед, лепешки, варенье, оладьи. Как хорошо жить на земле!

За чаем Коля не унимался и обиженно заявил:

— Я никаких пошлостей не говорю. Он сдуру зажарил ее, курицу-то эту. Это редкий экземпляр для науки — помесь такая…

— Это верно, Павел, — говорю я. — Вася вчера убил утку, ну вот как кряковая утка. А нос куриный…

— Понимаешь, два медведя, вот спроси Герасима, тут вот, на дороге, вместе сидели и ушли в болото моховое. Слышишь? — говорил Кузнецов.

Павел Александрович молчал, ел оладьи и равнодушно смотрел на всех. Потом, как бы очнувшись, сказал:

— Да чуть не забыл… Вот вам, Николай Васильевич, письмо от супруги вашей. Мне перед отъездом принесли…

Коля испуганно взял письмо и отошел к окну. Прочитав, взял себя за голову и провопил в отчаянии: «Боже мой, Боже мой… вот не угодно ли…» — читал: «Немедленно потрудись сообщить, кто такая эта особа „Крошка“».

— Анфиса пишет… Понимаешь? — говорит Коля, глядя на нас.

— Так отвечай жене — кто она.

— Я же не знаю…

— Не волнуйтесь, — успокаивал Павел Александрович, — она вас… эта крошка… спутала. Это бывает. Со мной бывало не раз.

— Вот что, — заметил Герасим, — надо поторопиться, а то следы замнут. Сейчас по дрова ездют.

— Какие следы? — поинтересовался Павел Александрович.

— Да вот, говорят — не то волчьи, не то медвежьи — верней. Вчера видали — вот тут, недалеко.

— Это все твои штучки… — сказал мне Павел Александрович.

— Эх, Павел Александрович, чего вы, не верите… А в жисти всяк бывает, чего и не ждешь…

Италия

Обернутый в плащ, с надвинутой на лицо шляпой, ночью пробирается герцог Козимо Медичи по узким улицам Флоренции на Пиацца делла Синиория, чтобы спрятаться в тайник пьедестала, над которым возвышается закрытая чехлом статуя Бенвенуто Челлини «Персей»^[605].

Рано собирается народ на площади. Согнувшись, сидит герцог, дожидается — что скажет толпа о создании его любимого мастера. «Я узнаю, как он думает, как чувствует народ. Поймет ли он, — беспокоится герцог, — величие духа моего Бенвенуто?»

Волновался герцог, вероятно, более самого Бенвенуто, которого не было на площади.

«А если не поймут?.. — думал герцог, и гневом наполнялась душа аристократа. — Но я поверну его. Санта Синьориа^[606]

, Матерь… молюсь — пошли народу сознание красоты, дай им, моим флорентинцам, подняться из убожества духа, дай им постигнуть высоту искусства».

Долго сидит герцог, переставляя удобнее согнутые ноги. Утренний холод пробегает по спине.

* * *

Тихо шепчутся слуги во дворце: кто та донна, кто любовница, к которой ушел герцог? А может быть, он ушел молиться, а может быть — ночное свидание с генуэзскими друзьями? Пуста постель герцога.

Бодро осветило солнце Пьяцца делла Синьориа. Народ толпится. Торжественно протрубили трубы, и спала завеса: изящную бронзу Бенвенуто осветило солнце. Вставив в уши рупоры, герцог сказал про себя: «Вените адоремус»^[607], — и слышит: ахнула площадь криками восторга… И герцог, держа рупоры у ушей, почувствовал, что у него из глаз льются слезы несказанной радости и счастья, и губы шепчут: «Народ… народ мой… народ, я рад, я рад…»

Чувствует, что его сзади кто-то толкнул. В темноте тайника он протянул руку: собака, его собака, нашла его и залезла к хозяину. Он в радости гладит ее, целует морду и говорит:

— Элла, народ понял, слышишь, Элла, я счастлив. Народ мой вырос, да, высоко, он понял Бенвенуто, он будет господин, как я… Я хочу, чтоб он был, как я… Я подниму его до понимания жизни и красоты.

И слышит герцог, как восторгается народ, и шумит Пьяцца делла Синьориа. И льются слезы у герцога. Верный пес лизнул лицо хозяина. А герцог все слушает и придерживает руками рупор, и слышит он — говорит женщина близко:

— Бенвенуто, за твое созданье я бы пошла за тобой всюду, отдала бы тебе себя…