Тойота-Креста

– Да всё нормально будет. На вот, телефон мой запиши, если чо, – сказал Миня и куда-то вышел.

Женя заглянул за перегородку к иркутянам, откуда раздавался басовитый голос. Он принадлежал рослому крепкому мужику, по имени Володя, который как-то, проходя, вставил про краснодарцев, возящих зараз по пять машин.

– Садись. Ты больше слушай, тут порасскажут.

Выяснилось, что Володя стоял у самого истока перегона, когда часть пути машины ехали по железной дороге в сетках и на платформах. Города, разбросанные по пятитысячному расстоянию, он называл по-домашнему: Райчихинск – Раечка, Благовещенск – Блага, будто это были посёлки по дороге на дачу.

– На платформе едешь, ребятишки подбегали – поесть просили. У тебя-то запас с собой.

– А ты в машине, что ли, сидишь?

– Ну да. А как? Ещё и бензина хватить должно. Двигатель работает, а то заколеешь. Пацаны ещё карты продавали, от руки нарисуют и продают. А в Амазаре пятьдесят рублей за мост ребятишкам отдавали. Натуральная голодовка. Чо только не было. Когда мост строили, тебя в кузове «камаза» краном поднимали.

По мере строительства трассы железной дорогой пользовались меньше и всё большее расстояние преодолевалось своим ходом. Зимой ехали по рекам.

– А бампера били, когда с реки на берег заезжали. Ещё кто-то рассказывал, что коробку, что ли, о торосы разбил.

– А на реку где съезжали?

– В Ерофее. Там ещё борта в снегу спрятанные от «камаза» были.

– Какие борта?

– Ну борта. От кузова. С берега съезжать.

Каждое слово, каждая картина вызывали нескончаемые вопросы, и Женя не успевал за рассказчиком…

– Ладно. – Володя протянул руку и пошёл в свой вагон… Потом провожали Миху поздним вечером. Безысходно грустно было от прощаний, словно перерезалось что-то важное и лилось из отвёрстой жилы человечье родство и тепло, казавшееся таким естественным, и нелепым было, что тепло пропадёт, уйдёт в гравий меж шпалами… и избывали, затыкали течь прощальным порывом, извечным обменом телефонов.

И поражало, что от этих бесконечных поездок способность к общежитию не утрачивается, не истирается, а только растёт. И поначалу кажется, что в таких местах только корочками касаются, что здесь одна дурь да загул, а у каждого остальное бытьё, совсем другое и серьёзное. И что поезд этот – какая-то огромная закрайка жизни, а потом оказывается, что, наоборот, самая серёдка, срез, объединённый совместным делом и пространством.

Потом прощались, менялись адресами, телефонами, и казалось, что обязательно перезвонятся и ещё будут встречи и общие дела, а если и не будут, то обязательно придётся их выдумать.

Глава 4

В граните

Настоящее жизненное дело начинается случаем, похожим на сказку.

МИХАИЛ ПРИШВИН. ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. ДНЕВНИКИ

Поезд пришёл во Владивосток ранним утром, когда едва начинало синеть, и в мутном дожде, накрывшем поезд ещё в дороге, огни и мостовые гляделись лучистей, жиже, острее. Влажное, градуса три, тепло было настолько непривычным после морозов, что Женя вышел к Сане на перрон с выражением восхищённой растерянности.

Ехали по мокрым улицам, полутёмным, блестящим, скользким, вдоль каких-то удивительно стройных, в завитушках домов…

– Слушай, ну не верится, что во Владике.

– Вообще-то нормальные люди говорят не Владик, а Влад. Разницу чуешь?

– Ну, вроде да…

– И какая она?

– Кто?

– Разница.

– Между Владом и Владиком?

– Ну.

– Э-э-э… – задумался Женя и выпалил: – Как между «прадом» и «прадиком».

– Ах ты, омуль сибирский! Принято…

– Конечно, принято. Тем более что я тебе омуля везу… Только не эту селёдку байкальскую, а нормального, полноразмерного. Всё-таки… во Влад ехал. Не в какой-нибудь… Владик… Это, х-хе, я раз встретил туристов с запада – они Красноярск назвали «Ярик» – меня аж передёрнуло…

– Лан, не понтуйся.

Утро на Эгершельде прошло в Саниных попытках уложить Женю «отдохнуть с дороги», из которых ничего не вышло, и к двенадцати они уже были на Зелёнке. Огромнейший рынок, раскинувшийся на голых сопках, поразил бескрайностью. Как за горным перевалом открывается таёжная бесконечность кедрачей, ельников и тундряков, так и здесь белые перелески «короллок» и «спринтёров» переходили в серебристые околки «вист» и «камрюх», в урманы и мари «калдин» и «авениров». Только были они не как таёжные кедры и ёлки, струнно вытянутые под страхом снегов, а плоские, наподобие здешних пихт, слоистым решетом распластанных под океанскими ветрами. Словно плитки панциря повторяли они бугры и изгибы сопок и на изломах стояли особенно неровно, вразнобой задрав кто корму, кто бочину. За новой грядой вдруг открылась целая стая вороваек, от маленьких до огромных, – они тянули свои краны-стрелы, как динозавры – шеи, и у картины был доисторический вид, который усиливал туманный увал с прозрачным дубняком. Жили ещё здесь лохматые чёрно-жёлтые собаки, диковатые и доверчивые одновременно. Женя поговорил с ними, присев на корточки, а Саша назвал Псами Зелёнки.