Тольтекское искусство жизни и смерти: история одного открытия

Что пошло не так? Может быть, она перегнула палку – или, наоборот, была недостаточно настойчивой? Она следовала за матерью, потакала бесчисленным прихотям, а когда могла, настаивала на своем. Она сделала все, что умела, но он ушел. Это был его выбор: он вернулся в мир причин и следствий. На этот раз у него не было сомнений. Он ненадолго посетил ее мир, подразнив, поманив, помучив ее надеждой. Вначале она и вправду исполнилась ожиданий, почуяв страх Сариты. Она надеялась и лелеяла эту надежду с бодрой уверенностью. Трудно понять, что произошло потом. Одно воспоминание будило другое – и теперь мать и сын вместе. В нем нет больше любопытства. Он больше не принадлежит ей, Лале.

Ну и что ж из того? Люди рождаются каждый день. Конечно, не все будут такими пытливыми, не все будут пытаться заглянуть за пределы отражения, чтобы найти истину. Но она может дать ответы на любые вопросы. Люди обожают спрашивать: «Почему? Кто я? Что со мной? Какова моя цель, мое будущее, моя судьба? Что правильно? Что ложно?» Как легко писать картину, когда само полотно так и просится под кисть.

С ее дерева упал лист. Он нисходящими кругами спланировал среди пятен тени и легко коснулся земли. Она тронула его ступней, и он хрустнул. Рядом с ее лицом пролетел еще один лист, потом еще – сухие листья сыпались вокруг, словно умирающие солдаты. Пока ее не было, здесь многое изменилось. Что произошло с этим ландшафтом совершенных символов? Она сорвала с ближайшей ветки яблоко и, предчувствуя что-то отвратительное, откусила от него. Оно оказалось горьким на вкус. Лала швырнула его на землю и вгляделась в сверкающее, пленительное дерево, стоявшее вдали.

Древо жизни, в своем великолепии поднимавшееся навстречу солнцу, ответило на ее взгляд. Казалось, тысячей распростертых ветвей оно готово было принять ее в свои объятия. Тронутая этим зрелищем, она подумала: «А как же должна выглядеть я, если на меня посмотреть из этой безмятежности?» И ей предстало видение себя: это было что-то расплывчатое – сумрачное облако, ждущее, что оно превратится в воздух, которым можно дышать, и что его коснется свет. Она мираж, который сквозь собственный туман пытается увидеть проблеск чего-то настоящего. Она нереальна, она бледный, непрочный отпечаток на бесконечном фоне.

Именно этому откровению она сопротивлялась больше всего: это послание приходило часто, но всегда оставалось без внимания. Шаман был не единственным, кто осмелился просветить ее, – и не последним. Он был не первым, кто испытывал ее безжалостной карой любви, были и другие провидцы, предсказывавшие ее искупление. Она представила, как он играет в свои нелепые игры, пока они не наскучат, а потом с ликованием переворачивает достигнутые договоренности. С каждой переменой он создает новое видение, приглашая мир принять в нем участие. А она разве не мастер игры – или же ее правила стали слишком жесткими, а игра непомерно усложнилась?

Лала вдохнула тяжелый воздух, от которого на душе становилось уныло. Казалось, дерево, у которого она стояла, отступает в собственную густую тень, в то время как ее продолжала занимать жизнь – то, чему она никогда не доверяла и о чем почти не думала. Интересно, каково это было бы – отдаться тому, что нельзя измерить, что невозможно понять? Как выглядел бы мир, в котором у истины нет врагов, а ее тайна не встречает сопротивления?

Что есть истина, размышляла она, как не тишина, воцаряющаяся после отважно заданного вопроса? Оказавшись в этой тишине, она испытывала беспокойство, но вот волной накатила пустота, поглотила слова, и ее зашатало от нахлынувших ощущений. Все было ощущением. То, что, как ей казалось, существовало раньше, перестало существовать. Осмотревшись, она обнаружила, что оба дерева исчезли из этого ландшафта, в котором не было времени. Не было видно и планеты, а вместе с ней испарились куда-то и мерцающие огни человеческих видений. Не осталось никаких символов – кроме дивного образа женщины, жрицы без алтаря, стоявшей в одиночестве на ветру в выдуманном мире.

И тут небо этой фантазии испустило вздох и разразилось слезами. На нее и на сухую пыльную землю под ее ногами полился дождь. Ветер набросился на кучи мертвых потрескавшихся листьев, раскидывая их. Лала наклонилась, чтобы удержать один из спасавшихся бегством листьев. Теперь это был лишь образчик скручивающихся пятнышек и засохших жилок. Она держала лист в руке и смотрела, как капли дождя стучат по его хрупкой поверхности. От их прикосновения лист как будто быстро вдохнул и ожил. Лала вспомнила младенца, которого разве что не швырнули на металлический стол и оставили там, чтобы он самостоятельно впервые впустил в себя воздух жизни, – и ее захлестнул поток чувств. Листок напитывался влагой, его плоть размягчалась и зеленела. Черенок стал крепче. Заостренные зубчики, подрагивая, жадно тянулись к невидимому солнцу. И солнце вышло, пронизывая облака, и его совершенный свет упал на нее и на листок.