Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

И сразу пахнуло свежестью: по деревянным желобам, составленным под прямым углом вдоль осклизлых перил подъема, искрящаяся струйка, весело журча, сбегала в лабиринт полусгнивших дощатых вен.

Дальше — нестройный ряд высоких узкогрудых домов; эти стояли кособоко, застя свет и подпирая друг друга плечами, и все равно казалось, ноги у них вот-вот подогнутся и они упадут...

Небольшой отрезок улицы, облепленной хлебными и сырными лавками, — и впереди открылась грязновато коричневая гладь какого-то грахта, широко и невозмутимо раскинувшаяся под бледно-голубым небом.

Дома, подступавшие к берегам с противоположных сторон канала, смотрелись настоящими антиподами: одни — худенькие и скромные — походили на застенчиво потупившихся ремесленников, другие — рослые, дородные товарные склады — глядели самоуверенно и неприступно. И ни единого мосточка, который бы их соединял; лишь какое-то чудаковатое дерево, растущее за забором, с которого свисали в воду многочисленные лески с красно-зелеными поплавками, любопытно тянулось, повиснув над каналом, к противоположной стороне и даже, словно не веря глазам своим, ощупывало чутко подрагивающими ветвями окна надменных богачей...

Хаубериссер повернул обратно, и вскоре его вновь обступило Средневековье — прошли века, а в этой части города ничто не изменилось.

Солнечные часы над древними вычурными гербами, высеченными на потемневших от времени стенах, подслеповато поблескивающие зеркальные стекла, красные черепичные крыши, маленькие уютные капеллы, робко прячущиеся в тень, золотые капители башен, горделиво устремленные ввысь, к белым щекастым облакам...

Кованая решетчатая дверь, ведущая в монастырский двор, стояла открытой... Он вошел и увидел скамейку, полуприкрытую ветвями ивы. Высокая запущенная трава. Кругом ни души, в окнах тоже никого не видно. Все как вымерло.

Чтобы сосредоточиться и окончательно прийти в себя, Фортунат присел на скамейку...

Замешательство, охватившее его в первую минуту при виде вывески и сменившееся чуть позже вполне понятным опасением,

что с ним явно происходит что-то не то, если уж ему средь бела дня мерещится невесть что, давно рассеялось.

Гораздо больше беспокоил его тот весьма необычный образ мыслей, который с некоторых пор прижился в нем.

«Чем объяснить, — спрашивал он себя, — что я, человек пока еще сравнительно молодой, стал относиться к жизни как древний старец?.. В самом деле, в мои лета мало кто задумывается над смыслом бытия». Тщетно напрягал он память, пытаясь найти тот поворотный пункт, когда в его сознании произошел этот роковой переворот. Что касается юности, то тут все было просто и понятно: подобно всем молодым людям, Хаубериссер до тридцати лет оставался рабом своих страстей и ограничивал себя в удовольствиях лишь настолько, насколько позволяли здоровье, энергия и кошелек... А вот о детстве Фортунат как-то не подумал, видимо, сочтя, что замкнутый и задумчивый мальчик, каким он был в ту далекую пору, вряд ли может иметь какое-нибудь отношение к его сегодняшним, «взрослым» проблемам.

Где же в таком случае следовало искать корень, давший жизнь этому невесть откуда взявшемуся лишенному цветов ростку, который он теперь называет своим Я?

«Воистину, присуще человеку некое сокровенное развитие...» — внезапно совершенно отчетливо всплыли в его памяти слова. «Стоп, где же я мог это слышать?» — задумался Фортунат, но лишь на миг, — хлопнув себя по лбу, он принялся поспешно ощупывать карманы; найдя бумажник, извлек из него привлекшую его внимание страницу и прочел:

«...в тайне вершится оное, годами не давая о себе знать, и уж кажется, что заглохло оно втуне, как вдруг — последним толчком может стать какая-нибудь мелочь, ничтожный пустяк — оболочка спадает и в нашу жизнь прорастает тугая упругая ветвь со спелыми плодами, цветения коей мы и не приметили; тут только открывается нам, что, сами того не сознавая, были садовниками, растившими заветное древо...

О, скольких горестей мне бы удалось избежать, если б я, малодушный, не давал вводить себя в заблуждение и не верил, что древо сие выращено помимо меня, некой неведомой силой! Я — и только я! — был господином своей судьбы и сам о том не догадывался! Мнилось мне, что безоружен я пред всесильной судьбой, ибо ни одно из моих деяний не возымело желаемого результата и не принудило жестокий рок поспешествовать мне... И ведь ни единожды снисходило на меня просветление: тот, кто повелевает своими мыслями, повелевает и судьбой!