— Аскаиваться?.. — Старик задумался. — С чего мне аскаиваться? Азве ж я мог пготивиться? То ж помимо мине все было...
Сефарди удовлетворенно хмыкнул — это уже не походило на ответ сумасшедшего! — и как ни в чем не бывало продолжал:
— Разумеется, вы не могли противиться. Ибо вы, вообще, тут ни при чем! И никакого преступления, слышите, вы не совершали — лежали себе в постели и тихо-мирно спали, а все, что вы там наговорили в своих показаниях, вам приснилось. И по цепи на чердак не взбирались — это в ваши-то годы! — вы, господин Айдоттер, перепутали себя с кем-то другим...
Старик помялся.
— Как же ж так, господин дохтур, выходит, я не убивал?..
— Конечно нет! Это же ясно как божий день! Айдоттер вновь на минуту задумался и отрешенно пробормотал:
— Э-э... Это мысль... Есть с чего подумать...
Ни тени радости или облегчения не пробежало по его лицу. Даже удивления не было.
Дело казалось Сефарди все более загадочным: если бы имел место какой-то сдвиг сознания, то сейчас, когда все выяснилось, должны же были отразиться хоть какие-то эмоции в выражении глаз, которые по-прежнему смотрели по-детски бесхитростно и открыто, или в чертах лица?.. О намеренной симуляции не могло быть и речи — старик воспринял факт своей невиновности как нечто пустяковое, едва достойное упоминания.
— А известно вам, господин Айдоттер, что бы с вами было, — спросил Сефарди, выразительно выделяя каждое слово, — если бы вы действительно совершили это преступление?.. Скорее всего вы были бы приговорены к смертной казни!
— Гм... Казни...
— Да-да, казни! И это вас не пугает?..
Вопрос не произвел на старика никакого впечатления. Лишь его лицо едва заметно нахмурилось — как будто тень воспоминаний упала на него. Он пожал плечами и сказал:
— А зачем, чтоб стаому Айдоттеу было стгашно? В моей жизни, господин дохтур, случалось азных стгахов, было кой-что и постатней...
Сефарди ждал, что он скажет еще, но старый еврей вновь ушел в свое мертвенное спокойствие и не проронил ни звука.
— Вы и раньше занимались торговлей спиртными напитками?
Покачивание головой.
— Ну, и как идут дела в вашей лавке?
— А я знаю?..
— Послушайте, если вы будете так равнодушно относиться к своей торговле, то в один прекрасный день останетесь ни с чем.
— Ваша пгавда. Коль раз интееса не иметь... — последовал нелепый ответ.
— А кто же должен следить за лавкой? Вы? Или ваша жена? А может быть, дети?..
— Моя жинка давно в могиле... И... и детки... тоже...
В голосе старика наконец-то послышались человеческие нотки, он даже картавить перестал...
— Неужели вы хотя бы иногда не вспоминаете вашу семью? Я, конечно, не знаю, как давно постигла вас эта трагическая утрата, но, думаю, вряд ли вы чувствуете себя счастливым в своем одиночестве!.. Видите ли, я тоже одинок и легко могу себе представить ваше положение. Поверьте, все мои вопросы продиктованы не столько желанием разрешить загадку, коей вы являетесь
— ...и потому как на сердце у вас такая же тоска и вы не можете делать иначе, — закончил, к его величайшему изумлению, Айдоттер, которого на мгновение словно подменили, — в безжизненно неподвижном лице стало проглядывать что-то похожее на сочувствие. Однако уже в следующую секунду оно было вновь пусто, как нетронутый лист бумаги...
— Рабби Иоханан сказал: обрести свою вторую половину человеку труднее, чем, подобно Моше[185]
, заставить расступиться воды Чермного моря, — донесся до Сефарди его отсутствующий шепот. И в тот же миг доктор понял, что старик уловил его боль, вызванную потерей Евы, — ту затаенную, саднящую боль, которую он сам еще толком не осознал, не прочувствовал до конца.Вспомнилась бытующая среди хасидов легенда о сакральных юродах, которые, производя впечатление людей совершенно безумных, таковыми на самом деле не являются: «в духе» эти странные косноязыкие пророки временно утрачивают свое Я и вбирают в себя весь мир — так, что в полной мере разделяют горе и радость каждого отдельного человека... А он-то считал это пустыми россказнями — неужели же сидящий перед ним полусумасшедший старик является живым свидетельством истинности сей курьезной легенды?.. А если так, то и парадоксальное
поведение старика, и эта навязчивая идея, будто он убил Клинкербока, и его противоестественная безучастность к собственной судьбе, — короче все, абсолютно все, представляется теперь совсем в ином свете.
— Не припомните ли, господин Айдоттер, — спросил доктор в высшей степени заинтересованно, — не случалось ли и прежде, что некое совершенное, как вы полагали, вами действие со временем оказывалось делом рук кого-то другого?
— С чего вдруг? Мине никогда не волновали этих мыслей.