Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

   — Но должны же вы были сознавать, что ваше мышление и восприятие внешней действительности отличны от мировоззрения других людей — моего, к примеру, или вашего знакомого Сваммердама? Позавчера, когда мы с вами познакомились на Зеедейк, вы были не столь односложны и замкнуты. Понимаю, вас, конечно, потрясла смерть Клинкербока, но все же... — И преисполненный участия Сефарди сжал руку старика. — Если вас что-то гнетет или необходимо лечение, доверьтесь мне, я сделаю все, чтобы помочь вам. К тому же эта ваша лавка на Зеедейк — мне кажется, это не совсем то, что вам нужно. Возможно, мне удастся найти для вас другое, достойное вас занятие... Почему вы отвергаете дружбу, которую вам предлагают?

Было видно, что теплые слова благотворно подействовали на старика.

Он вдруг рассмеялся — счастливо и непосредственно, как ребенок, которого похвалили, однако деловая сторона предложения Сефарди явно прошла мимо его сознания.

Раз за разом открывал Айдоттер рот, видимо собираясь поблагодарить, но так и не нашел нужных слов.

   — Я... я был тогда иным?.. — запинаясь спросил он наконец.

   — Разумеется. Вы обстоятельно беседовали со мной и другими присутствующими. Вы были дружелюбнее, человечнее, так сказать; а с господином Сваммердамом вы даже подискутировали о каббале... Из чего я заключил, что вы весьма основательно изучали Тору и... — Сефарди прервал себя, заметив, что лицо старика вновь изменилось.

   — Каббала... каббала... — бормотал Айдоттер. — Таки да, конечно, каббала... ее-то я и изучал. Долго. И бабли изучал. И... и иерушалми тоже изучал... — Мысли старика перенеслись в далекое прошлое; он облекал их в слова, как пытаются пересказать виденные когда-то картины, речь, постоянно прерываясь, текла то медленно, то быстро, в зависимости от частоты, с которой сменялись декорации перед его внутренним взором. — Но будьте известны, господин дохтур, все, что написано в каббале

за Бога, — ложь и обман. По жизни все не так. Тогда — в Одессе — я об том ничего не знал. После в Риме, в Ватикане, мне пришлось перетолмачивать из Талмуда...

— Как, вы были в Ватикане? — удивленно спросил Сефарди. Но старик его не слушал.

— ...и тут у мине отсохла рука. — Он поднял правую руку, пальцы которой были уродливо вывернуты подагрическими узлами, подобно корням столетнего древа. — В Одессе среди миснагедов[186] кто-то имел интерес пустить слух, будто Лазарь Айдоттер шпик, коль раз он водит шашни с римскими гоим... А после наш дом начал гореть, но Элийоху[187], будь благословенно имя его, не допустил, чтоб мы оставались на улице без крыши над головой — моя жинка Берурья, детки и я... Потом был праздник Кущей, и тогда явился Элийоху и кушал за нашим столом. Я знал за него, что он — Элийоху, хоть моя жинка Берурья и твердила без умолку, будто это — Хадир Грюн...

Сефарди вздрогнул: это имя он уже слышал! Да-да, вчера в Хилверсюме, когда барон Пфайль рассказывал о странном происшествии с господином Хаубериссером!..

— В общине всем было смешно с меня, и если начинали об мне судачить, то уж непременно приговаривали: Айдоттер? Что вы имеете сказать за Айдоттера? Таки он — неббохант, без разума бегает туда-сюда... Они ведь были неизвестны, что Элийоху посвятил мине в двойной закон, тот самый, который Моше из уст в уста передал Иисусу, — и старческие черты осветились каким-то чудесным внутренним светом, — и что Он переставил в мне сокровенные свечи макифим... Потом в Одессе стало неспокойно... Гвалт... Погромы, гори они огнем... Я давал им своей старой седой головы, а они выбрали голову моей Берурьи и кровь ее стала литься по полу... И все с того, что хотела прикрыть своим телом деток, когда их начали убивать — сперва одну, потом другую...

Сефарди вскочил и, зажав уши, в ужасе впился глазами в Айдоттера, на смеющемся лице которого не было заметно ни малейших следов страдания...

— Рибке, то моя старшая дочь, когда стали ее бить, кричала к мне, звала на помощь, но мине держали за все тело... А после они облили мое дитя бензином и... подожгли...

Айдоттер замолчал — задумчиво опустив глаза, он рассматривал свой потертый лапсердак, старательно выдергивал обрывки

ниток из расползающихся швов... Казалось, он все прекрасно сознавал, но боли не испытывал, после довольно продолжительной паузы его потухший, безучастный голос зазвучал вновь:

   — Потом, когда я снова стал иметь интерес изучать каббалу, у мине ничего не вышло — ясно дело, коль раз свечи макифим в мне переставленные...

   — Что вы имеете в виду? — дрогнувшим голосом спросил Сефарди. — Ваш разум помутился от постигшего вас горя?

   — Горя?.. Не... Да и дух мой помрачаться не стал. Таки говорят об жрецах Мицраима[188], будто имели они такое питье, что раз выпьешь — и памяти нема... Как бы я жил своей жизнью дальше после такого!.. Я ведь еще долго не был известен об том, кто я есть, и ничего не знал за то, что потребно человеку для слез, и еще за многое другое, нужное для мыслей... Что с мине взять — переставленные макифим... И, слушайте сюда, от тех пор я имею сердце в голове, а мозги — в груди. Особливо иногда...