Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

знания. Напомним, что от Древа Познания Адам и Ева вкушают по наущению Змия, который традиционно отождествляется с Люцифером. Но в гностицизме, настаивающем, что материальный мир есть творение злого Демиурга или результат несчастной случайности, подобной «растрескиванию клиппот» у поздних каббалистов[214]

, Люциферу отводилась положительная роль. Заставляя человека преступить заповедь его Творца, который не есть истинный Бог, Люцифер открывал духу, заключенному в человеке, путь к спасению, к выходу из темницы материального мира. Более того, часто Люцифер напрямую отождествлялся с Христом. Причем порой это делалось даже не на основе апокрифических текстов, а на интерпретации параллелизма, встречающегося в самом библейском каноне. Падение Люцифера описано у пророка Исайи: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Ис. 14: 12 — 15). Падший ангел назван здесь денницей, утренней звездой. А в Апокалипсисе Христос говорит о Себе: «Я, Иисус... есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» [греч.: «...

δ αστέρι δ λαμπρος δ πρωίνός» — букв.: «звезда, сияние утреннее». Подчеркнем, что «αστέρι» Апокалипсиса и «φωσφόρος»» Книги Исайи в переводе 70-ти толковников — разные корни] (Откр. 22: 16). Гностики, с их ориентацией на любомудрие, делали почти неизбежный при таком «параллельном чтении» шаг: так, в «Апокрифе Иоанна» из библиотеки Наг-Хаммади сам Христос выступает в роли змея. Он говорит Иоанну: «Но то, что они (архонты) называют древом познания добра и зла... они стоят перед ним, дабы

он (Адам) не мог узреть своей полноты и узнать наготы своего безобразия. Но это Я, который заставил их есть»[215]

. В гностических сектах офитов и наасенов, чье название ясно указывает на особую роль, придаваемую в них Змию, отождествление Люцифера, Змия и Христа было, судя по всему, еще глубже и радикальнее.

Майринк преднамеренно сохраняет некоторую зыбкость определений в романе, избегая «последней ясности». И все же отец фрейлейн ван Дрюйзен роняет слова, указывающие на гностический характер всей системы «Зеленого лика»: «А вот можно ли считать нашего предтечу богом, этого я тебе не скажу: ты все равно не поймешь». В случае противопоставления Злого Творца и Истинного Бога фраза эта обретает смысл. И, исходя из мышления гностиков, легко понять, почему Хадир Грюн может быть и Илией, и Иоанном Богословом, и Агасфером. Это — «благой» Люцифер гностиков, вновь и вновь проявляющийся в мире и пытающийся увлечь за собой человека.

В момент жуткой эвокации, когда Фортунат, — любви ради, неосознанно выполняя наставление Сваммердама, обмолвившегося, что тот может, «не опасаясь за последствия, прибегнуть к посредничеству самых страшных сил, контакт с которыми обычно кончается безумием», — заклинает преисподнюю, ему является распятый на кресте Змий. «У мерзкой рептилии было человеческое лицо, подобное тронутой тлением личине египетской мумии», чьи черты имели «отдаленное сходство с тем зловещим ликом, который привиделся ему в лавке на Иоденбрестраат» — ликом Хадира Грюна. Образ пригвожденного к кресту Змия имеет вполне каноническое христианское происхождение и порой встречается на средневековых миниатюрах. Согласно учению Церкви, в Христе распинается первородный грех человека, и именно в этом смысл искупления. Поэтому увидеть за Распятым Змия, пригвожденного к кресту, мог и христианин, ни в чем не преступающий канонические рамки. Опасен лишь следующий шаг, подменяющий символизм отождествлением. Майринк оставляет читателя на грани этого отождествления. Явившийся вслед за Змием Хадир Грюн имеет власть стереть мерзостное пятно на полу, оставшееся после «гнилого столпа», и дает понять, что Змий, которого Фортунат заклинал, «взывая к преходящей любви», — «князь мира сего», тот самый, кого Сваммердам, давая Фортунату опасный совет, назвал «Духом Земли». Хадир же, говоря о лежащей замертво Еве, что «дева сия жива», как бы заставляет Фортуната — и читателя — вспомнить сцену воскрешения Христом дочери начальника синагоги, когда Иисус произносит, войдя в дом, где лежит покойница: «что смущаетесь и плачете? девица не умерла, но спит» (Мк. 5: 39) — в сущности, вся речь Хадира в этой сцене проникнута евангельскими аллюзиями. И все же весь этот эпизод имеет отчетливо гностический привкус, который ясен из сопоставления слов Хадира о том, что он «вечно зеленеющее древо»[216], и дневника прозревшего