Том 10. Воспоминания

Как и у каждого из друзей Неруды, сейчас, когда его нет, у меня одна за другой встают в памяти и встречи с его поэзией, и: встречи с ним самим. Их было много, этих встреч, начиная с той первой в 1949 году, когда он впервые приехал к нам в Москву, на стопятидесятилетний юбилей Пушкина. За год до этого, публично, в печати отхлестав по щекам за подлость и предательство тогдашнего чилийского диктатора Виделу², Неруда ушел в подполье и, пренебрегая всеми опасностями, сначала работал там, в подполье, а потом нелегально перебрался из Чили в Европу.

В Москву на юбилей Пушкина приехал не только один из величайших современных поэтов Латинской Америки – приехал человек храбрый и стойкий, наделенный кроме дара поэзии не менее драгоценным даром гражданского мужества. Таким мы впервые встретили Неруду, таким он оставался в нашем сознании все эти годы, таким ушел из жизни.

Повторяю, вспоминается многое. Вспоминается Неруда-гость, когда он у тебя в доме, и Неруда-хозяин, когда ты у него в доме, там, в Чили, в двух шагах от океана. Вспоминается Неруда, меняющийся в знак братства рубашками, и Неруда, читающий стихи, и Неруда, слушающий стихи, и Неруда, пьющий красное грузинское вино, которое он любил, и Неруда, очень серьезно и в то же время чуть-чуть лукаво разговаривающий с детьми и терпеливо ожидающий, когда они рассмеются, поняв его переведенную на русский язык шутку, такую смешную и при этом сказанную с таким серьезным лицом.

Он не забывал даже в телеграммах передавать приветы знакомым детям, и не только детям, но и птицам, лягушкам, которые там пели и квакали, пока он шутил с детьми.

Увидев себя на общей фотографии с друзьями, он любил пририсовывать на фотографии те слова, которые, судя по выражению их лиц, могли бы сказать в тот момент друг другу он и его друзья. И фотография превращалась в забавный диалог.

Он мог сначала шутливо предложить встретиться «где-нибудь поближе от моего дома и подальше от атомной бомбы», а потом во время этой встречи говорить долго и серьезно как раз о том, от чего хотелось бы быть подальше, – об атомной бомбе и о том, что же все-таки нам, людям, следует сделать, чтобы она больше ни разу не упала ни на чью голову.

Он обладал той глубиной и цельностью натуры, при которой человека не заботит мгновенность перехода от самого серьезного и даже трагичного – к улыбке, к шутке, к иронии. Он шутил гораздо чаще, чем улыбался, но при этом в нем присутствовала удивительная способность буквально на полуслове перейти в разговоре к самым серьезным вещам, не откладывая этого ни на минуту. И сколько бы ни шутил на моей памяти Неруда, в моем ощущении где-то очень глубоко внутри он всегда оставался серьезен и даже чуть-чуть печален.

Неруда стал антифашистом в годы гражданской войны в Испании³. Дальнейшая логика борьбы с фашизмом в годы второй мировой войны привела его в ряды коммунистов⁴.

В послевоенные годы Неруда был одним из тех всемирно известных писателей-коммунистов, которые стояли у истоков движения борцов за мир⁵

. И, вспоминая сейчас все этапы этого движения, которому теперь уже четверть века, невозможно представить себе его без имени Неруды, без его поездок и выступлений на всех континентах, и конечно же без его удивительных стихов, с их страстной верою в естественность мира и неестественность войны.

Конгресс миролюбивых сил у нас в Москве в октябре этого года был первою встречей защитников мира, на котором не был и не мог быть Неруда. Но Неруда присутствовал на этом конгрессе. И это не метафора и не преувеличение. Он присутствовал в нашей душе стихами, написанными с тою силою ненависти к войне, которая была и продолжает быть необходимой. Он присутствовал в нашей памяти как человек, два с лишним десятилетия своей жизни отдавший тому делу, ради победы которого мы собрались – на этот раз – без него. Его присутствие на конгрессе с особенной остротой ощущалось еще и потому, что он был сыном того самого чилийского народа, чье горе мы ощущали как собственную боль⁶ и тогда, когда вслух говорили о нем, и тогда, когда молча вспоминали о нем и когда думали о том, чем мы можем и должны помочь ему.

Когда конгресс встал, чтобы почтить память Неруды, я испытал удивительное, двойное чувство, когда произносят торжественные и скорбные слова: «Почтим его память вставанием» – это значит, что того, кого мы, стоя в молчании, вспоминаем, больше нет на земле. И, однако, сознавая это, я мысленно ощущал присутствие Неруды в этом зале, мысленно искал среди нас, пришедших сюда, – его, ушедшего от нас. Таким острым было чувство и непоправимости его отсутствия, и необходимости его присутствия.

Шесть лет назад мы с Романом Карменом⁷, знавшим Неруду дольше всех нас, еще с Мадрида, делали фильм об Испании⁸. Неруда приехал в Москву как раз в эти дни, и мы попросили его вспомнить перед камерой аппарата о том, чем была для него борьба с фашизмом в Испании. Я смотрел эту пленку в дни конгресса. Она сохранила нам и то, что сказал тогда об этом Неруда, и то – как он это сказал, с какой силой и убежденностью.