Том 10. Воспоминания

В моей памяти встает многое, связанное с ним в те годы, но, может быть, самое сильное и точное воспоминание – это та поездка в Англию в нашей парламентской делегации, в которую входили Вилис Лацис⁵ и Александр Фадеев, Микола Бажан⁶

и Самед Вургун. Был в этой делегации и я, и так получилось, что даже когда мы разъезжались по разным местам, обычно мы с Самедом оказывались вместе. Передо мной лежат снимки той весны 1947 года, на которых в Лондоне, в Эдинбурге, в типографиях и в музеях, на улицах и на приемах я вижу себя где-то рядом с Самедом, которому уже к тому времени за сорок, седина уже сильно тронула его голову, но стать у него по-прежнему молодая, а глаз острый, беспощадно точный, – глаз охотника…

Вернувшись из этой поездки, которая еще больше сблизила меня с Самедом, я написал о нем стихи⁷, которые назывались «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне». Мне не хочется здесь пересказывать эти стихи, хочу сказать лишь, что это тот сравнительно не частый в поэзии случай, когда для того, чтобы превратить рассказ о действительном событии в стихи, не понадобилось ничего придумывать. Все это было именно так, как написано в стихах. Были британские политики и чиновники, еще не хотевшие и не собиравшиеся отвыкать от своих колониальных привычек. Были попытки смотреть на нас свысока и задавать нам вопросы, обличавшие в наших собеседниках полное непонимание всего, что сделала с нашей страной Октябрьская революция. И был Самед – истинный поэт, истинный представитель своего народа, человек, устремленный в будущее, но прекрасно помнивший и прошлое и не намеревавшийся его забывать. Был Самед, чувствовавший себя одновременно и представителем своего Азербайджана, и всего Советского Союза, был человек, прекрасно знавший историю своего народа и знавший, какую роль в этой истории играли – иногда косвенно, а иногда и прямо – именно те люди, которые через четверть века после гибели бакинских комиссаров вынуждены были принимать у себя нашу парламентскую делегацию.

Нет, наверное, я никогда не забуду Самеда в минуты и пасы этих разговоров и споров, не забуду ни его чуть-чуть побледневшего от сдержанного гнева лица, ни его остроумно-ядовитых реплик, ни того сарказма, с которым он, как учитель нерадивому ученику, объяснял высокопоставленным британским чиновникам ту простую и жестокую истину, что их время прошло, что история их колониальной империи давно уже миновала свой зенит. Гордость своим товарищем – одно из самых дорогих чувств в человеческой душе, и это чувство связано у меня с памятью о Самеде в дни той послевоенной, первой и далеко не простой для всех нас поездки на Запад.

Говорить обо всем невозможно. Воспоминания накатываются и накатываются, как волны, настигая друг друга… То вспоминаются стихи, то встречи, то снова стихи, то застолья, то страстные литературные споры, – а когда в спорах участвовал Самед, они всегда, в конце концов, оказывались страстными. Вспоминается поэма «Негр говорит»⁸ – и в чтении самого Самеда, гортанном и возвышенном, и в прекрасном переводе Маргариты Алигер на первой полосе «Литературной газеты»⁹

. Вспоминается впечатление от «Вагифа»¹⁰, от первого чтения этой вещи, в которой столько подлинной истории и столько собственной жизни Самеда, вложенной в этот страстный драматический рассказ. Вспоминается Самед, сначала волнующийся в дни подготовки своего доклада о поэзии на съезде писателей¹¹

, потом на самом съезде на трибуне – собранный, сильный, знающий, что с ним еще будут спорить, будут выходить на эту трибуну и спорить, но уверенный в своей правоте, в своем взгляде на поэзию и готовый защищать его.

И наконец – весна 1956 года. Баку. Пятидесятилетие Самеда¹², на котором он не был – лежал дома и слушал то, что мы ему говорили. Слушал по радио. Мы знали, как он тяжело болен, и он сам хорошо знал это. И в этом юбилее присутствовало сознание той трагической черты, которая вот-вот отделит его от нас. Он был жив, он дышал, он любил поэзию, он любил людей, он волновался за своих друзей, – он не сдавался, и поэтому, лежа дома в ожидании того часа, который отделит его от нас, он был еще с нами, был всею силой своей души и своей воли с нами. И мы это чувствовали, обращаясь к нему в зале, в котором его не было.

Никогда не забуду, как в тот день, когда я его видел в последний раз, он, прекрасно сознавая свое положение, ничего не говорил о себе, о своей болезни. Он говорил о другом – о друзьях. О людях, которых он любил. Спрашивал о Тихонове, спрашивал о Фадееве, спрашивал с какой-то тревогой, поразившей меня и тогда, а еще больше потом, когда оказалось, что это было именно в тот день, когда Фадеев ушел из жизни¹³.