Том 10. Воспоминания

Что я могу сказать молодежи? Она должна понять и значение, и величину этой опасности, и она должна быть готова защищать народы, подвергшиеся натиску насилия, будь это близко или будь это далеко, будь это Испания или будь это Вьетнам».

Так говорил тогда, весной 1967 года, Пабло Неруда, словно бы заглядывая в тревожное будущее своей собственной страны.

Да, надо быть всегда готовыми защищать народы, подвергшиеся натиску насилия, будь это Испания или будь это Вьетнам, – как сказал тогда Неруда. Или будь это Чили, как с горечью и болью нам приходится добавлять сейчас, осенью 1973 года.

Пабло Неруда принадлежит к числу тех поэтов, истинная любовь к которым требует не только переводов, не только изданий их книг на всех языках мира.

Истинная любовь к таким поэтам, как Неруда, требует большего. Она требует, чтобы на всех языках мира, не затихая, гремел протест против того уродливого, страшного, античеловеческого, что произошло в Чили.

Любовь к Неруде требует ненависти к фашизму.

Она требует не только слов, но и действий в защиту того народа, чьим сыном он был, чьей жизнью он жил, о чьих страданиях с гневом и болью он писал в свои последние, предсмертные часы.

1973

Устремленный в будущее^*

В год семидесятилетия со дня рождения нашего незабвенного Самеда все чаще обращаются ко мне, так же, наверное, как и к другим старым друзьям Самеда, с просьбами написать или рассказать о нем то, что сохранилось в памяти и в сердце. Просьбы эти вполне естественны, ибо память о Самеде Вургуне живет и продолжает жить в людских душах так же, как и его неувядаемая поэзия. И людям хочется, чтобы мы, знавшие лично этого замечательного человека, поделились всем, что помним о нем…

Начну с того, что и самого Самеда, и его поэзию я узнал почти одновременно, и это была одна из дорогих для меня встреч моей юности. Владимир Александрович Луговской, к тому времени уже давний друг Самеда, в 1937 году, работая над созданием на русском языке антологии азербайджанской поэзии¹ – классической и современной, привез нас, нескольких тогдашних студентов Литературного института²

, в Баку для того, чтобы мы с его помощью и под его руководством занялись переводами для антологии. Это была смелая и добрая мысль – привлечь нас, полных задора и жизненных сил юнцов, к этой очень серьезной и почетной для нас работе.

В этой идее Луговского, которую, как я знаю, он заранее обдумывал вместе с Самедом, было и то очень правильное и здравое начало, которое с первых шагов работы вводило нас в атмосферу поэзии Азербайджана.

Мы приступали к переводам там, где рождалась и где веками длилась та поэзия, которую нам предстояло на русском языке донести до русского читателя. Мы работали не где-то далеко от истоков этой поэзии, а рядом с нею, в самом Баку, в жаркое лето, в солнечные дни, в черные летние – то душные, то ветреные – бакинские ночи.

Мы переводили классиков и современников, но даже при дистанции в несколько веков в истинной поэзии есть нечто связывающее предков и потомков, к наше знакомство, наши завязавшиеся тогда молодые дружбы с современными азербайджанскими поэтами много дали нам не только для работы над переводами их собственных стихов, но и для работы над переводами азербайджанской классики. Через своих современников мы чувствовали историю народа и традиции его поэзии. У меня на памяти имена многих моих, теперь уже старых, друзей, с которыми меня свело впервые в Баку то счастливое для меня лето.

Но в данном случае я пишу о Самеде и хочу сказать, что он вместе с Владимиром Луговским был душою этой антологии³

, душою нашей общей работы. А его собственные стихи, в которые я по-настоящему вчитался впервые именно в то лето, привлекали к нему наши души⁴, ибо в них были и сила, и страсть, и та тонкость в выражении чувств, которые всегда – и тогда, и потом – отличали его поэзию.

Когда человек мужествен, храбр, когда в нем чувствуется незаурядная сила духа и воли, то его доброта, его нежность к людям как-то особенно заметны и с какой-то дополнительной силой привлекают сердца, а уж тем более молодые сердца.

Вот то первое ощущение и поэзии Самеда, и его личности, которое возникло у меня тогда, в юности, и сохранилось с тех пор. Неотторжим от этого ощущения его облик в те годы, его гордо посаженная голова, его сильное гибкое тело, его глубокие глаза, его буйные волосы с только еще начинающейся проседью. Самед до конца своей короткой жизни оставался красивым человеком, а тогда, в молодости – ему было всего-навсего тридцать лет, – он был особенно красив одухотворенной красотой сильного и мужественного человека.

Потом была война, на которой мы перестали быть юношами, и мои послевоенные воспоминания о Самеде – это уже не юношеские воспоминания. Я сам успел к этому времени много перевидеть и пережить, и после войны мы встретились с Самедом, в сущности, как ровесники, как люди одного или почти одного поколения.