Том 12. Стихотворения

Итак, меня козлом избрали отпущенья.В наш век, который вам внушает отвращенье,Хороший вкус в стихах на землю я поверг,«Да будет тьма!» — сказал, и ясный свет померк.Так излагаете вы ваше обвиненье.Язык, трагедия, искусство, вдохновеньеУж не сияют нам, и я тому виной,Затем что выплеснул на землю мрак ночной.Я тьмы орудие, я мерзок, я ужасен.Так думаете вы. Ну что же, я согласен.Излился на меня ваш гнев потоком слов,Бранитесь вы, а я благодарить готов.Вопросы о судьбе искусства и свободы,О пройденном пути, о том, что мчатся годыИ к новым берегам несут незримо нас,Под лупой, пристально рассмотрим мы сейчас.Да, совершил я все, в чем вы меня вините,Я стал зачинщиком чудовищных событий.Хотя, мне кажется, за мною вины есть,Которые вы здесь забыли перечесть:Я объяснить хотел неясные явленья,Касался скрытых ран, искал их исцеленья,Я осыпал подчас насмешками тупиц,Перетряхнул весь хлам старинных небылицИ содержание затронул вслед за формой, —Но ограничусь я одной виною: нормыВетхозаветные я, демагог, злодей,Перечеркнул рукой кощунственной своей.Поговорим.Когда я позади оставилКоллеж, латыни звон, заучиванье правил,Когда, неопытен, застенчив, бледен, хил,Я, наконец, глаза на жизнь и мир открыл, —Язык наш рабством был отмечен, как печатью,Он королевством был, с народом и со знатью.Поэзия была монархией, и в нейСлова-прислужники боялись слов-князей.Как Лондон и Париж, не смешивались слоги:Одни, как всадники, скакали по дороге,Другие шли пешком, тропинкою. В языкДух революции нисколько не проник.Делились все слова с рождения на касты:Иным приветливо кивали Иокасты,Меропы с Федрами, и коротали дниВ карете короля иль во дворце они;Простонародье же — шуты, бродяги, воры —В наречья местные попрятались, как в норы,

Иль были сосланы в жаргон. Полунагих,На рынках, в кабаках терзали часто их.Для фарса жалкого, для низкой прозы былиПрямой находкою сии подонки стиля.Мятежные рабы встречались в их толпе.Отметил Вожела позорной буквой «П»Их в словаре своем. Дурные их манеры.Годились лишь в быту или в стихах Мольера.Расину этот сброд внушал невольный страх,Зато их пригревал порой в своих стихахКорнель — он был душой велик и благороден.Вольтер бранил его: «Корнель простонароден!»И, съежившись, Корнель безропотно молчал.Но вот явился я, злодей, и закричал:«Зачем не все слова равно у нас в почете?»На Академию в старушечьем капоте,Прикрывшей юбками элизию и троп,На плотные ряды александрийских стопЯ революцию направил самовластно,На дряхлый наш словарь колпак надвинул красный.Нет слов-сенаторов и слов-плебеев! ГрязьНа дне чернильницы я возмутил, смеясь.Да, белый рой идей смешал я, дерзновенный,С толпою черных слов, забитой и смиренной,Затем что в языке такого слова нет,Откуда б не могла идея лить свой свет.Литоты дрогнули, испуганные мною.На Аристотеля я наступил ногою,И равенство вернул словам я на земле.Завоеватели, погрязшие во зле,Все тигры страшные, все гунны, скифы, дакиПростерлись предо мной, как перед львом — собаки.Я цепи разорвал препятствий и помех,Свинью назвал свиньей. Скажите, в чем тут грех?И Борджа был не раз помянут Гвиччардини,Вителлий — Тацитом. Уподобясь лавинеНеукротимостью, с растерянного псаЯ снял эпитетов ошейник; я в лесаОвцу и агницу прогнал бок о бок; дикий,Сдружиться с Марготон велел я Беренике.С Рабле приятельски тут ода обнялась,И ожил старый Пинд, пустившись в буйный пляс.Запели девять муз хмельную «Карманьолу».Эмфаза ахнула, потупив очи долу.Пробрался в пастораль презренный свинопас,Король осмелился спросить: «Который час?»Из черных женских глаз гагаты вынув смело,

Я приказал руке: «Будь белой, просто белой!»Снег, мрамор, алебастр в изгнанье я послал,И теплый труп стиха насилию предал…Я цифрам дал права! Отныне — МитридатуЛегко Кизикского сраженья вспомнить дату.Лаиса сделалась распутницей простой…В те дни немало слов, завитых у РестоИ слепо гнавшихся за модою вчерашней,Носило парики. Но вот с дозорной башниИм революция передала приказ:«Довольно спать, слова! Настал великий час!Ваш сокровенный смысл откройте горделиво!»И сразу парики преобразились в гривы.Свобода! Гнев наш так потряс основы слов,Что из простых собак мы вырастили львов;Такой могучий вихрь был буйно поднят нами,Что столб огня взвился над многими словами.Воззваньями покрыл всего Ломона я.В них было сказано: «Пора кончать, друзья!Бросеттов и Баттё довольно мы терпели.Оковы рабские они на мысль надели.К оружию, стихи! Пускай восстанет раб!Взгляните: у строфы во рту огромный кляп,На оде кандалы, трагедия в темнице,Расин лежит в гробу, а Кампистрон плодится».Зубами скрежетал бессильно Буало.«Молчи, аристократ! — ему я крикнул зло. —Война риторике, мир синтаксису, дети!»И грянул, наконец, год Девяносто Третий.Сынам риторики мерещился палач.Тем временем, забыв про Пурсоньяков, вскачьПомчались лекари за Дюмарсе толпою,Клистиры захватив с пермесскою водою.Глаголы-парии, слогов презренный сбродИ существительных бунтующий народСбежались. Мир они, казалось, опрокинут.Был сон Гофолии из тьмы могильной вынут,Речь Терамена в прах была истерта. ТутПомеркло горестно светило Институт,И от монархии остались лишь обломки,А я, растлитель фраз, в ладоши хлопал громко,Когда, от ярости прорвавшейся слепа,Ревущих, воющих, рычащих слов толпаСхватила на углу «Поэтику» за ворот,Когда заполнили слова-плебеи город,Когда на фонаре рассудка в эти дниБылых своих владык повесили они.

О да, я их Дантон, я Робеспьер мятежный!Я против слов-вельмож, фехтующих небрежно,Повел толпу рабов, ютившихся во мгле.Убив сперва Данжо, я задушил Ришле.Вы всех моих грехов отнюдь не исчерпали:Я взял Бастилию, где рифмы изнывали,И более того: я кандалы сорвалС порабощенных слов, отверженных созвалИ вывел их из тьмы, чтоб засиял им разум.Я перебил хребты ползучим перифразам.Угрюмый алфавит, сей новый Вавилон,Был ниспровергнут мной, разрушен и сметен.Мне было ведомо, что я, боец суровый,Освобождаю мысль, освобождая слово.Единство — вот людских усилий атрибут.В одну и ту же цель все стрелы попадут.Короче говоря и проще выражаясь,Вот вам мои грехи, я совершил их, каюсь.Должно быть, стары вы, папаша, и у васЯ о прощении прошу в десятый раз.Да, если бог — Бозе, то я безбожник истый.Язык наш гладкий был, прилизанный и чистый:Блеск лилий золотых, как небеса — плафон,Старинных кресел круг, а посредине трон…Нарушил я покой в почтенном этом зале.Обученные мной, полковниками сталиКапралы-имена. Местоимений ройАтакой яростной пошел на старый строй.В гиену обратил я дряхлое причастье.Глагол стал гидрою с раскрытой, страшной пастью.Я признаюсь во всем. Разите смельчака!Ланите я сказал: «Послушай-ка, щека!»Плоду златистому: «Будь грушей, но хорошей»;Педанту Вожела: «Ты старая калоша».В республике слова должны отныне жить;Должны, как муравьи, трудиться и дружить!Я все разворошил, угрюмый и упорный,Я бросил гордый стих собакам прозы черной.Я был не одинок. Соратники-друзьяДобились большего и лучшего, чем я.Мы разлучили муз с раздутой, глупой спесью.Нет полустишиям возврата к равновесью!Да, проклинайте нас! В минувшие годаДвенадцать перьев стих носил на лбу всегда.Как мячик, вверх его подкидывали меткоРакетка-этикет, просодия-ракетка.А ныне правила он в клочья разорвал,

И крыльями взмахнул, и жаворонком стал,Простился навсегда с цезурою-темницейИ к небесам взлетел освобожденной птицей.Отныне каждый слог прекрасен и велик.На волю вывели писатели язык.И вот, по милости бандитской своры этой,К нам возвращаются, сиянием одеты,Правдоподобие, разя тупой обман,Воображение, смущая сон мещан,И с песней радости, с улыбкой, со слезамиПоэзия опять склоняется над нами.Плавт и Шекспир ее в простой народ несли.В ее пророческом величии нашлиИов — дар мудрости, Гораций — ясный разум.Опьянена небес неистовым экстазом,По лестнице годов, предчувствием полна,Стремится к вечности неведомой она.Нисходит муза к нам, влечет нас за собою,Печально слезы льет над нашей нищетою,Ласкает, и разит, и утешает нас,И радует сердца сверканьем тысяч глаз,И вихрем тысяч крыл, как ураган могучих,И лирою своей — каскадом искр певучих.Так ширятся пути, ведущие вперед.Да, Революция теперь везде живет,Трепещет в голосах и в воздухе струится,Глядит на нас из книг, с прочитанной страницы,Ликует, и поет, и славит бытие.Цепей не ведает язык и дух ее.В романе спрятавшись, беседует пороюО чем-то с женщиной, как с младшею сестрою.Мыслитель, гражданин — надежд ее оплот.Свободу за руку она с собой ведет,И раскрываются пред ней сердца и двери.Полипы сумрачных, угрюмых суеверий,Нагроможденные ошибками веков,Не могут выдержать атаки легких слов,Горящих пламенем ее души упрямой.Она — поэзия, она — роман, и драма,И чувство, и слова. Она светла всегда —Фонарь на улице, на небесах звезда.Она вошла в язык хозяйкою суровой.Искусство отдает ей голос свой громовый.Подняв с колен толпу униженных рабов,Стирая старые следы морщин со лбов,Она дарит народ отвагою своеюИ превращается в могучую Идею.