Том 16 (XVII век, «смеховой мир»)

Да он же архимарит монастырскую казну не бережет, ладану да свечь много прижог. А монастырские слуги, теша обычай архимаричей, на уголье сожгли четыре овина. И он архимарит во уголье ладан насыпает и по церкви иконы кадит, и тем он иконы запылил и кадило закоптил, и нам, богомолцом твоим, от того очи выело, горло засадило.

Да он же архимандрит приказал в воротах с шелепом[3931] стоять кривому старцу Фалелею, нас, богомолцев твоих, за ворота не пустити, и в слободу сходить не велит, и скотья двора присмотрить, чтоб телят в хлев загнать и кур в подполье посажать, благословение коровнице подать.

Да он же, архимандрит приехав в Колязин, почал монастырской чин разорять, пьяных старых всех разганял, и чють он, архимарит монастырь не запустошил: некому впредь заводу заводить, чтоб пива наварить и медом насытить, и на досталные деньги вина прикупить и помянуть умерших старых пьяных. И про то, государь, разорение известно стало на Москве началным людям, — и скоро по всем монастырей и кружалом[3932] смотр учинили, и после смотру лучших бражников сыскали — старого подьячево Сулима да с Покровки без грамоты попа Колотилу,[3933] и в Колязин монастырь для образца их наскоро послали, и началныя люди им приказали, чтобы они делом не плошилися, а лучшия бы кавтаны с плечь сложили, а монастырского бы чину не теряли, а ремесла своего не скрывали, иных бы пить научали и нашу бы братью, крылошан, с любовию в монастырь к себе приимали, и единую мысль смышляли: как бы казне прибыль учинить, а себе в мошну не копить и рубашки б с себя пропить, потому что лехче будет ходить. А если бы нам, богомолцам твоим, власти не мешали и волю бы нам подавали, и мы б колокола отвязали да в Кашин на вино променяли: лутче бы спать не мешали.

Да он же архиманрит проторно[3934]

живет, в праздник и в буден нашу братью кует. Да он же об нас батоги приламал и шелепы прирвал, и тем казне поруху учинил, а себе он корысти не учинил.

Да в прошлой, государь, годе весна была красна, пенка росла толста. И мы, богомолцы твои, радев дому святому, меж собою присоветовали, что ис тое пенки свить веревки долги да толсты, чем ис погребов ночью бочки с пивом волочить да по крылоским кельям возить, а у келей бы двери завалить, чтоб будильника не пустить, не мешали б нам пива пить, а к церкве б нам не ходить. А как мы пиво допьем, так и к церкве скоро пойдем. И он, архимандрит догадался, нашего челобитья убоялся, приказал пенку в веревки свивать да вчетверо згибать, да на короткие палки навязать, а велел их шелепами называть, а слугам приказал высоко подымать, а на нас, богомольдов твоих, тежело опушать, а сам, стоя, конархает[3935]. И нам, богомольцам твоим, лежа, и кричать не поспеть, потому что за плечми телу нужно[3936], а под шелепами лежать душно. И мы, богомольцы твои, от тое его, архимаритовы, налоги поневоле в церковь ходим и по книгам чтем и поем. И за то он нам ясти не дает, а заутреню и обедню не едчи поем, и от тое мы изморы скоро помрем.

Да он же архимарит Великой пост вновь завел земныя поклоны, а в наших крылоских уставах того не написано. Написано сице: по утру рано, за три часа до дни, в чесноковик[3937] звонить, за старыми остатки «часы»[3938] говорить, а «блаженна»[3939]

ведре над вчерашним пивом, на шесть ковшов, «слава и ныне», до свету на печь спать.

Да он же архимарит нам, богомолцам твоим, изгоню чинит: когда ясти прикажет, а на стол поставят репу пареную да ретку вяленую, кисель з братом[3940] да посконная каша на вязовой лошке, шти мартовские, а в братины квас налевают да на стол поставляют. А нам, богомольцом твоим, и так не сладко: ретка да хрен, да чашник старец Ефрем. По нашему слову ходил, лучши бы было: для постных же дней вязига да икра, белая рыбица, телное да две паровые, тиошка б во штях да ушка стерляжья, трои бы пироги да двои блины, одне бы с маслом, а другия с медом, пшонная бы каша да кисель с патокою, да пиво б подделное[3941] мартовское, да переварной бы мед. И у него, архимарита, на то и смыслу нет: у нас знающих людей, не спросится, сам во нраве своем один живет, а з горя одни хлеб жует, весь мед перекис, а сам воду пьет. И мы, богомолцы твои, тому дивимся, что у нашего архимарита вдруг ума не стало: мыши с хлеба опухли, а мы з голоду мрем. И мы, богомолцы твои, архимариту говорили и добра доводили, и к пиву приводили, и часто ему говорили: будет, архимарит, хочешь у нас в Колязине подоле побыть и с нами, крылошаны, в совете пожить, и себе болшую честь получить, и ты б почаще пива варил да святую братию почаще поил, пореже бы в церковь ходил, а нас бы не томил. И он архимарит родом ростовец, а нравом поморец, умом колмогорец, на хлебе на соль каргополец, нас, богомолцев твоих, ни в чем не слушает, а сам не смыслит, мало с нами пьет да долго нас бьет, а с похмелья нас оправливает метиолными комлями да ременными плетями, и та нам у него была честь добра, во всю спину ровна, и кожа с плечь сползла.