Том 2. Машины и волки

«– …никто не понял в России тогда романтики пролетария. Вся городская великороссийская Россия тогда жила – – это они, пролетарии, нормализовали, механизовали, равняли, учитывали, – это они внесли в каждый дом быт завода с нормой труда, с нормой хлеба, с нормой света, с нормой прав и бесправий, как машина. Это рука – рука рабочего, пролетария. Это пролетарий над Россией из метелей – в метелях – – в буе, бунтах, голоде, войнах – строил машину, всесильную машину, рычаг которой был в Московском Кремле, где сидел Ленин, – это Кремль построил Россию, как карту, как план машины, – в карточках, картах, плакатах, словах, мандатах, во всяческих заград-отрядах, в карточках на табак, чтобы курили и некурящие, желтых, как человечьи лица, хоть вся Россия правилась метелью и кровью… Огромная воля!..» – (выпись из «Книги Живота моего» статистика Ивана Александровича Непомнящего).

Ночь, ночные колотушки – –

было – –

учин во хребте, и пучин во учине, и учин во пучине, – по лесам, по дорогам стеньки-разипа-разбойничьи посвисты, свисты, насечки, заметы, приметы, разгул и удаль по лесам и разбою, – «городам теперь крышка! бей коммунистов, мы за Машку, бей революцию – мы за революху – ух!» – –

было – –

хребтами заводов –

– Россия, влево!

– Россия, марш!

– Россия, рысью!

– Кааарррьером, Ррросссия! – –

…эти места имели все, чтоб не быть той поэзией, которую столетьями считали подлинной… – –

…Если там, за ребрами, где, надо полагать, по его понятиям, находилась его душа, порыться у кукушки Козаурова, и еще порыться под лысым его черепом, – есть ли там у сердца гордый холодок, а в мозгу твердое сознание – того, что вот он, вот ему дана тайна, тайна немногих (потому что только на русских заводах могут существовать кукушки) – тайна рождать машину-дизель?.. Дом, где жил Андрей Юрьевич Росчиславский – похожий на шведский коттедж Дом Холостых – стоял на инженерском поселке, там, где туго сплелись железнодорожные рельсы и тощие росли тополя, – поселок был рядом с заводским забором. Был вечер великопостных российских распутиц, когда ветер есть снег, когда чавкает снег под ногами на проселках, и в долгие сумерки кричат на проселках вороны. – И в дом к Росчиславскому сразу вошли двое (там была уже Марья, и позднее пришел Форст), – двое – один через кухню, другой парадным – отец Кузьма Иванов Козауров и сын Андрей Лебедуха. Отец был нетрезв.

Сын спросил отца:

– Ты зачем здесь?

Отец сыну ответил вопросом:

– А ты зачем притащился сюда? – тебе меня не учить, значит!.. –

И так и потом все время отец и сын пререкались. Старик первый вошел к Росчиславскому, нетрезво сказал:

– Простите, я не мог вчера прийти, то есть был выпимши. Вы меня звали, Андрей Егорович? По какому делу? – Я ваше дело знаю, Андрей Егорович, вот что. Я вам посоветовал бы – вот, что, как учеников я учу, открою секрет… Вы собашником не были?

Вошел Лебедуха, поздоровался. – Росчиславский, без подштанников, сидел на кровати, вдвинулся в угол за подушки, колени его – около подбородка – были худы и волосаты, и ноги он все время подбирал под себя, таща одеяло. На столике и на полу у кровати были навалены книги. Электричество горело ярко. Росчиславский не заметил слов Козаурова, – он сказал входящему Лебедухе:

– Нет, подождите, Андрей Кузьмич! Вы – коммунист? – вы за машинизацию мира?

– Мы хотим…

– Нет, погодите! Когда в Лондоне было проведено электричество, завоевание цивилизации и машины, – тысяча лондонских фонарщиков, диккенсовских фонарщиков, осталась без труда, была выброшена умирать. У нас на заводе каждые сутки завода съедают десять лет человечьей жизни. Машины мстят. Мир дичает, все спешат, бегут, мчатся. Вы слышали о предстательной железе в человеческом организме? – она все время раздражена, человечество в дыму машин, в копоти, в моральной грязи, в недоученности, – живет как насекомое в банке с кислородом, удваивая, утраивая свою поспешность, точно в кинематографе, когда демонстратор спешит…

– Погоди, Андрей Егорович, – я хочу сказать, то есть… – начал было Козауров.

Заговорил Лебедуха, перебив отца:

– Совершенно верно, Андрей Юрьевич, – сказал он, – это капитализм. Совершенно верно, – лондонские рабочие, фонарщики пошли голодать. Но наша цель – как раз не дать им голодать, и как раз освободить фонарщиков от фонарей, – мы хотим осмыслить и освободить человеческий труд: это социализм. Прибавилось ли или убавилось объективных ценностей от того, что тысяча людей заменена машиной, электричеством? – прибавилось, ибо эта тысяча может создать новые ценности. Капитализм их выбросил за борт, – мы дадим им новый труд, по их призванию, – а, если им не подыщется труда, то мы накормим их за счет тех ценностей, кои создала машина, – и то, что они будут свободны – это и есть основная цель социализма… Мы идем к этому.

– До этого еще далеко, – сказал Росчиславский.

– Да, до этого еще очень далеко. Но мы боремся, первые в мире, и пока мы – как затравленные волки, но…

Росчиславский перебил, поднявшись на кровати, поспешно: