Том 2. Произведения 1909-1926

Жестяные кружки раз за разом звякали о ведро, проворно набирая воду, и вода, почти горячая, лилась на руки и ноги Мушки, когда она крикнула вдруг:

— Мама! Не надо!

— Дорогая моя, надо!.. Марусечка, потерпи, надо!

Ольга Михайловна переглянулась с сиделкой, и Максим Николаевич понял, что значил этот взгляд, почти радостный: она не говорила с самой ночи, а теперь — вы слышали? вы ведь слышали? — вот уж она говорит! Говорит!

Однако какие страшные усилия собрала бедная Мушка, чтобы сказать три маленьких слова!.. Вот она совершенно закрыла глаза… откинула голову…

— Ну, довольно!.. И воды больше нет: весь самовар, — сказала сиделка.

Хлюпая по лужам на полу, взяли было Мушку, как прежде: под мышки Ольга Михайловна, за ноги Максим Николаевич, и вдруг страшные судороги, и подскочившая сиделка едва удержала скользкое тело, готовое вырваться из рук…

И вновь на кровати, поспешно обтертая сухим полотенцем, Мушка потянулась вдруг вся, — страшно исказилось лицо, как у бесноватой, трубкой вытянулись вперед губы, — а через момент тело легло ровно и спокойно, даже вновь открылись глаза, только правый, как прежде — с сожалением и кругло, а левый — прищуро и почти презрительно.

— Что это? Паралич? — испуганно прошептал Максим Николаевич.

Сиделка молчала, соображая, как ответить, но Ольга Михайловна не растерялась:

— Вина! Где вино?.. И бутылки!.. Ради бога, еще самовар! Скорее! Скорее!

Мрачно сделалось в комнате от тучи… Но вдруг молния впрыгнула всем в глаза, так что зажмурились, и следом за нею такой страшный удар грома, что будто вздрогнул и закачался дом… И вбежавшая в этот момент с мешком на плечах Шура сказала:

— Боже мой! — и перекрестилась.

— Камфара? — спросила ее сиделка.

— Все есть! — тихо ответила Шура. — Я так бежала!.. Сейчас ливень будет…

Но сиделка радостно крикнула Ольге Михайловне, выгружая мешок:

— Есть камфара!.. И кофеин!..

Были еще две больших бутылки для вливания, и о них спросила Ольга Михайловна:

— А это что?

— Это?.. А-а!.. Это не важно теперь… Это, должно быть, для дезинфекции.

И она проворно отбила горлышко ампулы, набрала шприц.

Накрывшись с головой тем же самым мешком, в каком принесла лекарства, Шура побежала искать Женьку и Толку, Максим Николаевич колол лучину, вновь разводя самовар, когда первые крупные капли дождя застучали по крыше, как град. Опять совсем близко где-то упала яркая молния и тарарахнул гром.

Максим Николаевич очень ясно представил, как Мушка, голая, мечется, как всегда она металась в начале дождя: прочищала лопатой канавки, чтобы не залило погреб, поправляла водосточные трубы и желоба… Какая радость был для нее дождь летом!..

И вдруг он услышал такой же, как ночью, отчаянный крик Ольги Михайловны:

— Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Скорее!..

Он кинулся в комнаты, и первое, что увидел, было древнее египетское лицо сиделки, все из одних скорбных линий, и руки, как ненужные теперь, свободно опущенные вниз.

— Максим Николаич!.. Отходит!.. Отхо-дит!..

Ольга Михайловна сидела около кровати и чайной ложечкой закрывала, пыталась закрыть, белые на желтом личике Мушкины глаза. Лицо у нее было такое же, как у Мушки, мертвое, — только глядело.

Максим Николаевич покачнулся было — так дернулось сердце, — но тут же стал у изголовья, положил левую руку на холодный уже Мушкин лобик, перекрестился, сказал тихо:

— Что же делать?.. Искали все, какая болезнь, а это вовсе и не болезнь, — это смерть пришла…

Начался ливень.

Под напором потоков воды, ринувшихся с неба, гулко гудела железная крыша, так что говорить было трудно, и никто не расслышал того, что сказал Максим Николаевич:

— Вот: так любила Мушка дождь, и он пришел к ней перед смертью… проститься…

И не слышно было, как зазвенела отброшенная на пол чайная ложечка.

Ольга Михайловна, страшная в своем отчаянье, обняла как-то сразу все голое тело Мушки, припав лицом к груди против сердца, и вдруг вскрикнула:

— Она теплая!.. Почему же она теплая?

— Да, еще теплая, — сказал Максим Николаевич, пощупав грудь.

Сиделка за спиной Ольги Михайловны скорбно кривилась, отрицательно качая большеносым лицом, но, схватив Мушкину руку, Ольга Михайловна повернулась к ней:

— Пульс есть!

И потом уверенно:

— Есть пульс! Я слышу!.. Максим Николаич! Берите за правую руку, я за левую!.. Отводите назад! Теперь к груди! Искусственное дыхание, — знаете?.. Дальше назад! В одно время со мною!.. Теперь к груди!.. Еще камфары! Пожалуйста!.. Я вас прошу!

Брови сиделки вспорхнули недоуменно. Она высоко, к самому уху подняла левое плечо, сделала губами и глазами древний жест, но все-таки отбила горлышко еще одной ампулы и набрала шприц.

И потом долго так было.

Лило сверху и гудела крыша. Сырость дождя и запах грозы врывались в открытое окно, а здесь, в комнате, металась сиделка в белом халате, поминутно делая инъекции, неутомимо отводили и сводили руки Мушки Максим Николаевич и Ольга Михайловна…

Но вот заметили зловещее какое-то лиловое пятно, ползущее снизу от шеи на левую щеку Мушки.

— Что это?

— Синюха, — сказала сиделка.