Том 2. Рим / После Рима

Школой непротиворечивости для схоластики был опыт правоведения: юристам издавна приходилось заниматься согласованием разноречивых законов, и само заглавие «сумма» появилось прежде всего у них. Школой систематичности для схоластики был Аристотель с его наложенной на все мироздание сеткой понятий рода и вида, материи и формы. Аристотель осваивался на латинском Западе в три приема. Его сочинения по логике были здесь известны еще в раннее средневековье; основной корпус его сочинений был переведен в XII веке, но не с греческого, а с арабского (в этом окольном пути Аристотелю пришлось пройти через пять языков: с греческого он был когда-то переведен на сирийский, с сирийского на арабский, с арабского еврейские секретари европейских переводчиков диктовали им перевод по-испански, а те записывали его по-латыни; благодаря стойкому буквализму всех переводчиков текст получался мало искаженный, но зато почти непонятный без комментариев, а арабские комментарии неизменно перетолковывали Аристотеля в неоплатоническом духе); наконец, XIII век (после IV крестового похода на Константинополь) принес новые переводы основных сочинений Аристотеля, сделанные прямо с греческого или отредактированные по греческому оригиналу, без неоплатонических наслоений. Аристотель был важным подспорьем, но был и немалой опасностью: его система взглядов исходила из того, что мир безначален, бог безличен и индивидуального бессмертия души не существует, – все это резко противоречило христианской догме, и схоластам приходилось сложным образом лавировать, чтобы принять аристотелевские выводы, не принимая аристотелевских посылок. Так сложилось учение о двух истинах – «истине веры» и «истине науки», которые могут и не совпадать: сам Фома Аквинский, говоря о сотворении мира, признавал, что безначальность мира и сотворенность мира как «истины науки» равно доказуемы, и положение о сотворенности предпочтительно лишь как «истина веры». Церковные власти отозвались на аристотелевский соблазн обычным образом: сначала чтение «нового Аристотеля» в университетах было прямо запрещено (1210), потом отложено впредь до исправления Аристотелевых книг (1231), но само постоянное повторение этих запретов говорит о том, что они не имели никакого действия. Среди ученых постепенно наметились различные степени «приятия» Аристотеля – консервативное (у францисканцев), умеренное (у Фомы), радикальное (у аверристов); самый «левый» из парижских аристотеликов, Сигер Брабантский, погиб в Италии, в ссылке, от ножа приставленного к нему монаха (ок. 1281–1284); и сам Фома Аквинский, чье учение впоследствии стало официальной философией католичества, при жизни часто казался вольнодумцем и еще в 1277 году, через три года после смерти, подпал под огульное осуждение всех идейных новшеств, от аверроизма до куртуазной любви, в 219 пунктах провозглашенное парижским архиепископом.

Схоластику в XIII веке разрабатывали преимущественно доминиканцы, мистику – францисканцы во главе с Бонавентурой, сверстником, другом и единомышленником Фомы. Здесь ценились прежде всего именно те неоплатонические наслоения на Аристотеля, от которых старались избавиться новые аристотелики: бог отождествлялся с невещественным светом, формы всех вещей – с эманациями этого света, просквозившего материю; познание бога возможно было не путем логических доказательств, как у Фомы, а лишь путем личного непосредственного приобщения через несколько ступеней погружения в себя (путь очистительный, путь озарительный, путь единительный и т. д.). Эта логика – «душа есть зеркало бога; нужно познать себя, чтобы познать бога» – была той школой самоанализа, благодаря которой психологизм в европейской литературе (вплоть до рыцарских романов) конца XIII века становится не в пример глубже, чем в начале этого века. Но не только в этом заслуга мистики XIII века перед европейской культурой: парадоксальным образом она содействовала также и развитию науки. В самом деле, мысль о непосредственном познании божества вела к мысли о непосредственном познании также и божьих творений – не через высказывания Аристотеля о них, а через наблюдение и личный опыт. Это стало предметом особого внимания английских францисканцев: Роберт Гроссетест, епископ Линкольнский, в предположении, что божеский невещественный свет познаваем по аналогии с земным божественным светом, посвятил себя изучению науки оптики, а его ученик Роджер Бэкон, неуживчивый гетеродокс, 14 лет просидевший в монастырской тюрьме, стяжал заслуженную славу пророка всей позднейшей экспериментальной науки (сочетание слов, впервые употребленное именно им).

Таковы были сферы, в которых складывалась идеология европейской культуры XIII века. Какими путями доносила ее до массового потребителя латинская литература этого времени?

Здесь было два основных канала – гимн, обращенный к чувству верующего, и проповедь, обращенная к его разуму.