Том 2. Стихотворения 1961–1972

Брали карандаш и гнули линию,чтобы по когтям узнали льва,или брали кисть и небо синеемазали, мазнув едва.Вот какие были, вот какуюлинию согнули не спеша,иногда кукушками кукуя:сколько лет еще жива душа?Погибали молодыми,и во глубине сибирских рудвсе равно не расплывался в дымекрематория их вклад, их труд.То ли кровь другая, то ли кости?

Что-то в них устроено? Едва ли.Не сгнивали даже на погосте.Тлели — не перетлевали.Через сорок лет и сорок пятьих друзей стареющих остаткипереносят бренные останки.И в Москве они живут опять.

«Писали по-сверхчеловечьи…»

Писали по-сверхчеловечьи,а жили левача, ловча,истаивали, как свечи,но, в общем, смердела свеча.По-ангельски, по-демонски

жили, не по-людски.И кончилось это демаски —ровкой и на кускиразъятием, распадениемпод чьей-то сильной рукой.И, что представлялось гением,оказалось трухой.

«Я помню твой жестоковыйный норов…»

Я помню твой жестоковыйный норови среди многих разговороводин. По Харькову мы шли вдвоем.Молчали. Каждый о своем.Ты думал и продумал. И с усмешкой

сказал мне: — Погоди, помешкай,поэт с такой фамилией, на «цкий»,как у тебя, немыслим. — Словно кийдержа в руке, загнал навеки в лузуменя. Я верил гению и вкусу.Да, Пушкин был на «ин», а Блок — на «ок».На «цкий» я вспомнить никого не мог.Нет, смог! Я рот раскрыл. — Молчи, «цкий».— Нет, не смолчу. Фамилия Кульчицкий,как и моя, кончается на «цкий»!Я первый раз на друга поднял кий.Я поднял руку на вождя, на бога,учителя, который мне так много

дал, объяснял, помогали очень редко мною помыкал.Вождь был как вождь. Бог был такой, как                                                                      нужно.Он в плечи голову втянул натужно.Ту голову ударил бумеранг.Оборонись, не пощадил я ран.— Тебе куда? Сюда? А мне — туда.Я шел один и думал, что бедапришла. Но не искал лекарстваот гнева божьего. Республиканства,свободолюбия сладчайший грехмне показался слаще качеств всех.

«Я с той старухой хладновежлив был…»