Том 3. Non-fiction

ИК: Нет, наоборот, эти процессы все ближе подводят человека к той черте, когда он вынужден будет реформировать самого себя. А это очень важный аспект. Я думаю, в эволюции он непосредственно связан с осуществлением метафизических задач истории Космоса. В этом смысле я придерживаюсь космистских предположений о том, что в рамках человека, как он есть, глобальные противоречия и глобальные конфликты, проблема бытия не будут разрешены. То есть человек — только определенный этап в эволюции некоего процесса, который мы называем духом, сознанием, как угодно. А что такого, собственно, ценного в человеке? С возрастом все чаще задумываешься: а так ли совершенно твое тело? (Смеется.)

Человек как форма существования не обладает никакой идеальностью. Идеальностью обладает человеческий дух. Потому что тело, если так посмотреть, весьма несовершенно, костяк очень слабый, устойчивость очень низкая, чувства, даже в сравнении в окружающей природой, очень слабо развиты.

ВП: То есть совсем не венец создания?

ИК:

Абсолютно не венец. Современные биологические теории традиционные не признают человека высшей точкой эволюции в рамках именно биологии. В биологии пока высшая ступень развития — это травоядные жвачные животные. То есть корова гораздо совершеннее человека. У нее, например, гораздо лучше развита печень, корову поэтому очень трудно отравить, на самом деле. Она питается возобновляемым ресурсом и потребляет, на самом деле, мало, по сравнению со своей скоростью роста. Так что человек как животное — не венец творения, он венец творения именно потому, что он не совсем животное. Поэтому, кстати, я очень не согласен с писателем Иваном Ефремовым, который в «Лезвии бритвы», по-моему, развивает теорию о том, что красота биологически целесообразна, что красивый человек — это биологически целесообразный человек. Ближе к истине, на мой взгляд, авраамические религии, которые говорят, что человек создан по образу и подобию Божию. Только не надо это понимать так, что Бог — это некий дядя, очень красивый собой. (Смеется.) С которого все скопировано. Очевидно, в том, что считают человеческой красотой, есть некие моменты (их трудно описать при нынешнем уровне знаний и нашей способности понимать), которые действительно сопоставимы с чем-то высшим. Возможно, чисто в метафорическом плане. Например, большие глаза. Биологизаторы говорят, что большие глаза лучше видят. Хотя это не факт. А я могу выступить с других позиций, так сказать, с идеалистических. И сказать, что большие глаза — это символ сознания. Не случайно ангелов всегда рисуют с большими глазами, инопланетян, то есть в этих образах реализуется представление о более высоком знании.

Такой человек может обрабатывать большие потоки информации. Можно ведь и так рассуждать. И докажите мне, что одно верно, а другое неверно! Мне кажется, что человеческая красота имеет какие-то минимальные корни биологической целесообразности, но в целом она на шаг выше, по сравнению с биологической целесообразностью, она содержит в себе и нечто иное. Например, давно замечено, что извращенное состояние духа сопровождается и извращенным пониманием красоты. Это наводит на мысль, что, наверное, красота есть проекция некоего ментального образа высшего существа. Суть в том, что мы имеем интуитивное представление о том, как оно все должно быть, но это представление несоверешенно. Ограниченно и фрагментарно. Тем не менее оно позволяет нам какие-то предметы, какие-то образы и вещи предпочитать другим.

ВП: Ну что ж, от разговора о красоте постараемся перейти к искусству, точнее одно из видов искусств — литературе, поскольку вы поэт и переводчик. Кого в современной российской литературе вы считаете наиболее актуальными и интересными писателями?

ИК:

Ну, если речь шла о середине девяностых, я, безусловно бы, сказал, что Пелевина. После него пока никто на этот трон (по степени влияния, обращенности и к интеллектуальной части общества, и к более широким массам), на мой взгляд, не поднялся. Много интересных писателей, но, так сказать, короля писателей не видно. После того, как Виктор Олегович занялся писанием метких, едких, колких, местами интересных, но все же политических фельетонов, место свободно…

ВП: В самом деле, Пелевин стал эдаким Салтыковым-Щедриным российской современности…

ИК: Да. Он стал таким, начиная с романа «Generation П», но он таким не был. Но проблема Пелевина, что он вообще рассказчик по преимуществу. Ему случайно дался один роман — «Чапаев и пустота». Его рассказы оказываются значительно сильнее.

ВП: А ваша инициатива по открытию новых имен в литературе, целый проект — «Потерянное поколение русской литературы» в какой стадии реализации находится?