Том 3. Третья книга рассказов

– Что же Рудольф Петрович? Он очень милый собеседник и интересный человек, но я, к сожалению, не демоническая женщина, и мне жизнь еще не надоела, чтобы влюбляться в Рудечку. Притом, в случае безнадежной любви, я бы поискала экземпляр получше.

– Кого же?

– Не знаю, не искала еще и не встречала, – ответила совсем просто Саша.

Тогда Виталий опустился на ковер у жениных ног и, обняв ее, спросил шепотом:

– Кого же ты любишь?

Очевидно, он ждал, что алые уста произнесут: «Тебя, мой друг», но Саша, подумав, потрясла головой и так же просто и раздумчиво сказала:

– Не знаю; по-моему, никого.

Тогда уже Виталий сам рискнул напомнить:

– А меня разве ты не любишь?

– Ну да, конечно, но это не идет в счет…

Обняв ее еще крепче и поднявшись на коленях, муж настаивал:

– Нет, ты скажи по-хорошему.

Александра Львовна, насторожившись, сказала:

– Постой минутку; кажется, стучат в дверь.

– Тебе показалось; так скажи, скажи.

– Что такое?

– Любишь ли ты меня?

– Да по правде сказать, не люблю, особенно когда ты такой, как ты сейчас.

Вскочив, как укушенный, Виталий закричал:

– Саша, Саша, что ты сказала! Это ужасно, забудь эти слова, возьми их назад!

Саша тоже встала и возвысила голос:

– Что ты кричишь на меня? Что я сказала, я и не забуду и не желаю ни забывать, ни брать обратно. Вот тоже новости.

Теперь уже оба бегали в гармоническом соответствии.

– Может быть, мне уехать? – кричал Виталий.

– Делай как хочешь.

– Ты меня выгоняешь?

– Кто тебя выгоняет? Дом – твой!

– Нет – он твой, все переведено, ты позабыла.

Александра Львовна остановилась и, сразу понизив голос, сказала:

– Это – низко с твоей стороны делать такие намеки; ты отлично знаешь, что ничего не изменилось.

– Я вижу сам!

– Что ты видишь?

– То, что вижу.

– Ничего ты не видишь! – досадливо сказала Саша и пошла к двери.

Виталий ее вернул:

– Так ты меня гонишь?

– Никто тебя не гонит.

– Но ты меня не любишь?

– Позволь мне сейчас не отвечать на этот вопрос. Виталий Павлович бросил на пол с треском неразбиваемую пепельницу и прокричал:

– Прощайте, я еду. Вы меня выгнали!

Сашенька пожала плечами и вышла.

Виталий бросился за ней, рванул дверь, но столкнулся нос к носу с Поликсеной, несшей целый ворох скроенной материи.

– Вам что угодно? – спросил он, очевидно не узнавая портнихи.

– Я к Александре Львовне, – пролепетала та, роняя свою ношу.

– Ее нет, и меня скоро не будет совсем, совсем; уеду от вас, живите, как знаете.

Сочтя эти фразы за приглашение к разговору, Поликсена участливо и робко молвила, моргая глазами:

– Зачем же вам уезжать, Виталий Павлович?

– Приходится, – трагично произнес тот, садясь к окну; видя, что Поликсена молчит, он повторил с добавлением: – Приходится, когда жена выгоняет.

– Может ли это быть? – воскликнула портниха, всплеснув руками.

– Выходит, что может быть, – пожав плечами, произнес Виталий и, помолчав, прошептал: – Куда я денусь?

Поликсена, осмелившись, наклонилась к нему и тоже шепотом посоветовала:

– К сестрице, Клавдии Павловне.

– Ее здесь нет, она в деревне.

– В деревню, – более оживленно подсказала девушка…

Но Виталий Павлович пропустил как-то мимо ушей ее шепот и вдруг, взяв Поликсену за обе руки, спросил:

– Вам жалко меня, Поликсена?

– Еще как жалко-то! Мне и барыню жалко.

Не дослушав конца, Виталий воскликнул, будто его осенила внезапная мысль.

– Я перееду на время к вам!

– Чего это?

– На время я перееду к вам, понимаете?

Поликсена, покраснев и затрепетав как-то, заговорила быстро:

– Да что вы? Пожалуйста, пожалуйста. Удобно ли вам будет? Боже мой.

– Я так решил, вы не оставляйте меня, Поликсена. Оденьтесь, выйдем вместе. Вы не знаете, как мне трудно.

Поликсена теперь сама взяла руку Виталия обеими руками и произнесла тихо:

– Не надо горевать, всем трудно; нужно быть веселым, Виталий Павлович, и всем будет легко и ласково. – Потом побежала за кофточкой, бросив на лету: – Ждите меня у ворот!

Виталий долго стоял, прижав лоб к оконному стеклу, потом обозрелся, перекрестился и быстро пошел к передней, жалостно думая о своей судьбе.

VIII

Виталию Павловичу было до слез жалко себя самого, когда он укладывался на Поликсениной кровати, меж тем как девушка поместилась в большой половине с горшочками, но вместе с тем ему было и сладостно переносить незаслуженную обиду, позор, особенно на глазах этих простых и, как ему казалось, сочувствующих людей.