Том 3. Третья книга рассказов

Сашенька уже месяца два окружал а себя «свитой», т. е. порядочным количеством мужчин молодых и не слишком молодых, которые часто бывал и у Меркурьевых, сопровождал и хозяйку на концерты и в театры, присылал и ей цветы и конфеты и ревновал и ее один к другому, стараясь наперерыв получить какие-либо оказательства предпочтения. Но этих доказательств никак нельзя было заметить, вероятно, даже самой Александре Львовне. Виталию Павловичу, который состоял, несколько затушеванный, тоже в числе «свиты», к концу февраля сделалось очевидным, что толь ко три из поклонников его жены могут считаться если не опасными, то во всяком случае не совсем приятными для его самолюбия мужа. Эти трое были: Святослав Графов, высокий длинноногий юноша, молчаливый белокурый поэт Штейн и немолодой уже господин, служивший в какой-то канцелярии и фамилии которого никто не знал, но все называл и Рудечка или Рудольф Петрович. Он был ни красив, ни некрасив, был загадочен, остер на язык и считался злым. Виталий Павлович не знал определенно и не мог догадаться, кто же из этих трех предпочитаем его женой, но ему было ясно, что куда-то улетела ее любовь к нему и заменилась другим чувством, беспокойным и не радостным. Впрочем, это было настолько заметно, что не ускользнуло даже от глаз Поликсены, которая по рекомендации госпожи Мельниковой заходила иногда в дом Меркурьевых для мелкого шитья и починки.

Наконец Виталий Павлович решил напрямик объясниться со своей женою. Войдя в ее комнату, где она сидела за каким-то письмом, он долго ходил, не зная, с чего начать. Александра Львовна кончила письмо, надписала адрес новый чистый лист перед собой положила и задумался. Думая, что вот время, муж сказал:

– Какое солнце сегодня!

– Да светит солнце, это не часто бывает, – отозвала Саша и снова начала писать, не наклоняя к бумаге раскрасневшегося неровно лица.

Так она окончила писем шесть, запечатала их сургучом и солнце свои лучи перевело с двери на печку, а Виталий все метался, не приступая к томящему его разговору. Александра Львовна долго смотрела в раздумье на огонь, непотушенной свечи, колеблемый быстрыми поворотами мужа, и наконец сама произнесла:

– Ты хочешь спросить меня что-нибудь, Виталий?

Вздрогнув, тот подошел вплотную к стулу, где сидела жена, и, ломая руки, сказал очень громко:

– Слита, нам надо поговорить; я больше не могу так.

– Что же говори, спрашивай! – слегка съежившись отвечала жена; видя, что тот умолк, она снова повторила: – Говори, спрашивай, Виталий, я готова.

– Скажи мне, Саша, кого из них ты любишь?

– Из кого «из них»?

– Ну из этих троих: Графова, Штейна и Рудольфа Петровича?

– Поумней-то ничего не нашел спросить, – как-то облегченно проворчала Александра Львовна и, овладев уже голосом, может быть, и волнением, добавила: – Разбором каждого в отдельности: ты говоришь Графов, но ведь это же мальчик, разве можно серьезно с ним считаться? Я еще не в том возрасте, когда нравятся несовершеннолетие Посмотри, какие письма он пишет, разве мужчина может писать так женщине?

– А он тебе писал?

– Боже мой, не будешь же ты играть в Отелло! Мало ли кто пишет ко мне, я не обязана все показывать тебе, и притом по таким пустякам стоит ли тревожить священную персону супруга?

Она встала, легко прошлась к бюро и, достав несколько узеньких розовых бумажек, сильно пахнувших духами, протянула их мужу, говоря:

– Во-первых, дамская бумага уже предосудительна, и потом смотри…

И, став за спиною Виталия, ничего не разбиравшего в бисерном почерке, стала громко вычитывать: «Ваш, Ваш, Ваш! Я готов на все, делайте со мной, что хотите, принадлежу Вам и духом и телом, я ничего не боюсь! Ваш, Ваш, Ваш».

– Что же ты находишь смешного в этом? Он серьезно тебя любит.

– Как ты не понимаешь! Неужели нужно быть женщиной, чтобы понять, насколько абсурдно подобное обращение? Можно подумать, что это написано не мне, а не знаю, кому… Пойми, ведь все это я могла ему писать, а никак не он мне. Что за перемещение ролей!

– Зачем же ты с ним так ласкова?

– Мне приятно видеть около себя красивых людей, а ласкова с ним не больше, чем со всеми остальными, по-моему.

Александра Львовна говорила весело и свободно, будто в гостиной, и в то же время чувствовалась дружеская откровенность, так что со стороны показалось бы странным, почему это господин так волнуется и расстроенно бегает по комнате, тогда как его собеседница сидит себе на пуфе и рассуждает совершенно независимо. Сделав тура три, Виталий Павлович остановился, руки в карман, и снова начал:

– А Штейн тоже слишком молод для тебя?

– Штейн? Знаешь, я не любительница поэзии; это дело, скорей, Зины.

– Однако он бывает-то здесь и ухаживает за тобой.

– В том-то и пикантность и нос Зине. – Александра Львовна даже засмеялась и, положив руку на мужнин рукав, сказала совсем уже конфиденциально и лукаво: – Зина бы и хотела его залучить, да я не дам, понимаешь!

– Ну, а Рудольф Петрович?