Том 4. Письма 1820-1849

Une fois les fantômes écartés, je suis heureux de pouvoir te donner l’assurance que j’ai tout lieu de me féliciter de mon voyage. Tout s’arrange à souhait et même beaucoup mieux que je n’osais l’espérer. J’ai retrouvé à mon père et à ma mère leur vieille affection pour moi, vraiment touchante à force de dévouement et de résignation. Ils entrent dans toutes mes vues, dans toutes mes convenances, ils acceptent tout, ils se résignent à tout. Quant aux affaires, voici l’arrangement que mon père nous a proposé. Il nous abandonne dès à présent en toute propriété les deux tiers de sa fortune, en nous assurant de repartir comme nous s’entendions entre nous le revenu des terres que nous posséderons en commun. Il va sans dire que comme mon frère aura à supporter toutes les charges et tout le poids de la gestion, je n’hésiterai pas à lui laisser la plus grosse part du revenu, les deux tiers, par exemple. Le tiers restant me vaudra bien toujours de 10 à 12 mille roubles par an, au dire de ceux qui connaissent l’état de nos affaires. Cet arrangement d’ailleurs ne sera valable que jusqu’au moment de la succession définitive^*, qui comme de raison sera réglée par un tout autre principe, celui du partage égal. Voilà où nous en sommes. Ce qui reste à faire pour compléter et consolider l’arrangement proposé, ne sont que des questions de pure forme, bien faciles à résoudre. L’essentiel maintenant dépendra de la bonne volonté et du savoir-faire de mon frère. Pour le moment il me paraît animé des meilleures dispositions. Il se dévoue à passer toute une année et d’avantage, s’il le faut à la campagne, sans désemparer. Il s’applique aussi à modifier quelque facile la manière d’être envers mon père qui est assurément le meilleur des hommes. Et tu ne sentiras pas de vanité ou d’illusion, si je te dis que dans l’intérêt de toutes ces conciliations ma présence ici n’a été rien moins qu’inutile.

Elle a eu un autre résultat qui n’est pas moins satisfaisant, c’est d’avoir redressé mon opinion sur le compte du beau-frère. Certes, je lui dois une amende honorable. Je l’avais mal jugé! Cela tenait probablement aux circonstances d’alors et à mon état de santé. Bien loin d’être un intrigant, comme je le croyais alors, c’est un homme qui s’est perdu il y a deux ans auprès du gouvernement par un excès de franchise et d’indépendance dans le caractère^*. Il faudrait des détails à l’appui de ce que je dis là, mais qu’il te suffise de savoir que dans ce moment-ci et pour les arrangements à prendre sa conduite à notre égard a été parfaite de tout point. Voilà de bonnes nouvelles, n’est-ce pas?

Adieu, ma chatte chérie. Je ferme pour le moment cette lettre sauf à la continuer plus tard.

Перевод

Москва. 14 июля

Милая моя кисанька, ах зачем я уже не на четвертой странице моего письма! Как тяжко гнетет мое сознание мысль о страшном расстоянии, разделяющем нас! Мне кажется, будто для того, чтобы говорить с тобою, я должен приподнять на себе целый мир. Вот у меня под рукою, перед глазами твой милый почерк, а любимая рука, что начертала эти буквы, — что делает она в эту минуту? Разлука представляется необъяснимой загадкой тому, кто умеет чувствовать.

Вчера, 13-го, между двумя и тремя часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня. Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг! Беру в свидетели самого господина де Кюстина, которого, разумеется, нельзя заподозрить в пристрастии. Это единственное во всем мире зрелище. Отсылаю тебя к третьему тому его труда. Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!

Оттуда я направился посмотреть на дом, который принадлежал некогда моему отцу и где протекло все мое детство^*. Он представился мне как во сне, и каким постаревшим и изнуренным я почувствовал себя очнувшись! Мне пришлось вспомнить, что я обладаю тобою, дабы мое сердце не изнемогло и не растаяло. Однако нелепо пытаться передать эти ощущения. А как иные из них тягостны! Всякий раз, когда мне предстоит встреча со старым знакомцем, меня охватывает невыразимая тревога. Нет, я и не воображал, какие разрушения может произвести в бедном человеческом механизме двадцатилетний срок! Какое отвратительное колдовство! Люди, воспоминание о которых здешние места оживили во мне до такой остроты, что мне стало казаться, будто я только накануне расстался с ними, предстали передо мною почти неузнаваемыми от разрушений времени. О, что за ужас! Не могу не верить в некое страшное колдовство, когда вижу эти сморщенные, поблекшие лица, эти беззубые рты. Еще вчера мне попался на глаза такой пример. Это мой учитель русского языка^*; я расстался с ним двадцать лет тому назад, когда он был во цвете лет, а нынче это лишенный почти всех зубов человечек, со старческой физиономией, представляющей, так сказать, карикатуру на его прежнее лицо. Я никак не могу опомниться от этого удара.