Том 4. Стиховедение

Сравнительно недавно М. Халле и С. Дж. Кейзер[533], предлагая новую систему определений и правил для ритма английского стиха, ввели в нее понятие «стресс-максимум» — ударный слог между двумя безударными внутри одного фонетического слова. (Это понятие родилось, как кажется, тоже при анализе не английского, а русского стиха: «закон стабилизации первого междубезударного ударения» в русском стихе был сформулирован еще К. Тарановским.) Насколько плодотворно это понятие для английской метрики, можно усомниться; но для определения ритма русского силлабо-тонического стиха оно может оказаться неожиданно удобным. Так как слабые места в русских классических размерах не превосходят 2 слогов, то формулировку (Б), предложенную выше, можно представить и в таком виде (В): русский силлабо-тонический стих есть стих, в котором упорядоченно чередуются позиции, которые могут и не могут быть заняты стресс-максимумами.

Но лучше ли эта опора на понятие «стресс-максимум», чем прежняя опора на понятие «нефонологическое ударение», — уверенности нет.

В. Е. Холшевников справедливо указал на неясности, возникающие в системе Н. Трубецкого — Р. Якобсона, опирающейся на противопоставление фонологических и нефонологических ударений. Но выход следует искать не в возврате к прежним определениям, а в доработке и усовершенствовании новых.

Историческая поэтика и сравнительное стиховедение[534]

Проблема сравнительной метрики

1

Нынешнее оживление интереса к исторической поэтике не случайно. Это отклик не только на теоретические, но и на практические запросы литературы. Практика литературы опережает теорию и требует ее помощи. А «практика» — это не только освоение нового, это еще и противостояние старому. Всякая поэтическая культура не только опирается на культуру прошлого, но и отталкивается от нее, не только хранит наследство, но и не ограничивается наследством. Чтобы при этом не потерять связь культурных эпох, чтобы каждая литература сохраняла, несмотря на все метаморфозы, ощущение тождества самой себе — для этого нужна историческая поэтика.

Литература XX века обновила очень многое в системе литературных приемов. Современный читатель и современный писатель живут с ощущением, что на их глазах в литературе совершается (может быть, завершается) большой переворот, по масштабу своему сравнимый разве что с эпохой предромантизма и романтизма или, если иметь в виду предшествующие им эпохи, с эпохой греческой софистики. Понимание новой литературы дается трудно, и это заставляет задуматься: а так ли уж легко давалось понимание старой литературы? Вспоминаются иронические сомнения Маяковского насчет «всехной понятности Пушкина», а педагоги в один голос свидетельствуют, что научить школьников воспринимать Гоголя, не говоря уже о Ломоносове, становится все труднее.

Б. Томашевский в 1920‐х годах заметил, что современному русскому читателю силлабический стих XVII века кажется несомненно прозой, а русскому читателю XVII века столь же несомненной прозой показался бы стих Маяковского и его сверстников. (Сошлись бы они — добавим уже от себя — в одном: в том, что силлабо-тоника русской классики XIX века — это, конечно, стихи, однако стихи нехорошие, слишком однообразно-монотонные.) Такой сдвиг бывает виден не только в восприятии метрики, но и в восприятии литературы в целом. Читателю XVIII–XIX веков (и наследникам их вкусов в наши дни) очень многое и у Блока, и у Пастернака, и у Маяковского показалось бы бессмыслицею. А современному читателю тексты русских поэтов XVIII века (и даже, страшно сказать, кое-что у Пушкина), несомненно, кажутся скучной тривиальностью. И тому же человеку современной культуры кажутся — положа руку на сердце — бессмысленными тексты китайской классики, если они не переиначены до неузнаваемости энергичными переводчиками. Преодоление такого взаимонепонимания — задача заведомо не только теоретическая, но и практическая.

Поэтика — это грамматика языка культуры. Язык родной современной культуры усваивается человеком стихийно — как русским человеком русский язык. Язык иной культуры приходится выучивать сознательно — как грамматику иностранного языка. Язык культур прошлого (а классика — это всегда культура прошлого: культурные языки изменяются быстрее, чем естественные) приходится выучивать не просто как грамматику, а как историческую грамматику. Это и есть историческая поэтика: филологу-литературоведу приходится сталкиваться с ее фактами едва ли не чаще, чем филологу-лингвисту — с аналогичными, хотя подготовлен литературовед к этим встречам гораздо хуже.