Том 5. Литургия мне

– Их милитаризм – это одно, а их культура очень высокая, – сказала Людмила, повторяя нашу общую ошибку.

Ведь многим из нас казалось в эти дни, что милитаризм – явление, случайное для современной Германии.

Старградский спокойно возразил:

– Высокая культура отшлифовала их, но только шлифовка эта ничего не меняет в их духовной сущности, очень грубой.

– Папа, нам еще многому от них надобно учиться.

– Учиться никогда и никому не мешает. Еще Петр Великий сказал: «Аз есмь в чину учимых, и учащих мя требую». Только учиться нам не у немцев.

Людмиле, как и многим из нас, казалось, что учиться чему-нибудь можно только у западных европейцев. Она сказала:

– Не у странников же и не у старцев, как наша блажная Раиса!

Очень рассудительная, она всегда свысока относилась к простодушной и молитвенной Раисе.

Старградский отвечал:

– У народа многому можно учиться. А немцы… Вот они смотрят на нас, как на варваров, а детей своих бьют.

– Папа, ты несправедлив; ты не любишь немцев.

– И они нас не любят.

Людмила очень покраснела. Ей уже давно хотелось сказать отцу о своей любви к Шпруделю. Странная для нее самой нерешительность сковывала ее. Теперь, когда Шпрудель уехал, ей особенно тяжело было скрывать от отца. Сегодня она шла к отцу с тем, чтобы наконец сказать об этом. Смущаясь и робея, как девочка, она сказала:

– Ты, папа, не знаешь… Я тебе не говорила, не решалась, но ты, может быть…

Отец улыбнулся.

– Все знаю. Но что делать! Я даже знаю, что он называет тебя прекраснейшим экземпляром блондинки. Цитирует это прозвище из какой-то Шиллеровой пьесы.

– Мой Гейнрих, – начала было Людмила.

Отец говорил:

– Он – храбрый малый. Но слишком самоуверенный. Он знает, что ты его любишь, и уже смотрит на тебя как на свою. Чем бы ни кончилась война, он без всяких колебаний придет за тобою.

– Он такой умный, чувствительный, – говорила Людмила. – Так любит искусство, природу.

Старградский смотрел на нее с сожалением. Он думал, что эта любовь еще немало причинит Людмиле несчастий. Он сказал:

– Вот ты его любишь, а на поле битвы он может встретиться с твоим братом.

– Папа, это ужасно! – воскликнула Людмила, бледнея. – Если бы ты знал, как мне тяжело! Но что же мне делать! Я люблю его. Враг моей родины, – но мне он дороже воздуха, которым я дышу.

– И ты не можешь вырвать этой любви из своего сердца?

– Нет, отец. Я отдала ему свою любовь, и это навеки.

– А то, что он сражается против нас?

– Папа, это такой ужас! Я чувствую себя так, как будто у моей души глаза выжжены, и вокруг меня такой мрак! Но ведь кончится же эта война!

– Все на свете кончается.

– Когда будет мир, когда все это ужасное, жестокое забудется, ты не будешь противиться тому, чтобы я вышла за Гейнриха?

Старградский пожал плечами.

– Это уж твое дело. Если тебе так надо…

Людмила говорила страстно:

– Разве все люди – не один род, великий, царящий над землею? Разве все мы – не братья и не сестры? Разве мы должны разделяться и ненавидеть, как звери разных пород? Наши дети одинаково любили бы и Россию, и Германию.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – отвечал Старградский.

– Перекуют же мечи на плуги, разве ты этому не веришь?

– Пока немцы будут искать новых рынков для своей промышленности, они нам мира не дадут.

– Разве наши лучшие ожидания – только праздные мечты? И разве наши учителя и поэты говорили нам неправду, повторяя высокие слова о человечестве, о братстве всех людей?

– «Небо ясно, под небом места много всем». Но только каждое место под солнцем должно быть освящено. Родина там, где мы молимся, любим и страдаем, а не там, где коптят небо трубы наших фабрик.

XII

Вошли Екатерина Сергеевна и Александра. Старградский внимательно посмотрел на жену.

– Катя, ты опять плакала?

Она смущенно улыбнулась. Все эти дни такая тоска томила ее, и такою преступною казалась ей ее любовь к Буравову! Она говорила:

– Николай, ради Бога, береги себя. У тебя уже есть все, чего может пожелать человек твоего возраста. В твоем чине нет никакой надобности стремиться под неприятельские выстрелы.

– Не беспокойся, Катя. Что Бог даст, то и будет. С моим чином и в кусты прятаться тоже не полагается. Каждый из моих подчиненных должен видеть во мне живой пример. Ну а ты, Саша, не боишься за мужа?

Александра вспыхнула. Глаза ее заблестели.

– Боюсь, боюсь. Вся душа моя – страх и тревога. Но если его убьют… Нет, я не буду плакать.

И вдруг заплакала.

– Нет, нет, папа, не смотри, – это минутная слабость.

Заплакала и Людмила. Говорила:

– У нас у всех есть за кого бояться. И у Раисы есть за кого молиться, для кого ждать чуда. И хуже всех мне, – душа моя разрывается и томится смертельно.

Как это часто бывает, слезы успокоили Александру. Вытирая глаза платком и уже улыбаясь тому высокому чувству, которое трепетало в ее сердце, она говорила:

– Я знаю, наши победят. Да и как им не победить! Ведь мы все так верим, так надеемся! Россия отдала всю свою душу своей армии, – как же ей не победить! Но я знаю, – для победы нужны жертвы. Надо же кому-нибудь умирать и кому-нибудь носить траур.